Сергей Гандлевский - <НРЗБ>
А через неделю он улетал восвояси, увозя с собой на просмотр Арине очередной вариант моих комментариев к Чиграшову и купленную на развале в Измайлово мазню с тучками, церковкой и речной излучиной, над которой толпятся жидколягие березки. «Fare thee well, безотцовщина, and if for ever, still for ever, fare thee well…»
Однако вернемся к нашим баранам («болванам», как незамедлительно скаламбурил бы покойный объект моих штудий, не упускавший случая блеснуть мизантропией). Сроки поджимают: в сентябре текущего года намечается целая серия довольно громоздких и трудоемких мероприятий в связи с тридцатилетней годовщиной со дня смерти Виктора Чиграшова. Предполагается конференция в Москве, торжественный вечер («площадка» подыскивается), открытие мемориальной доски на Чистых прудах и, не в последнюю очередь, выход в свет первого респектабельного собрания стихотворений свежеканонизированного классика. Составление и комментарии Л.В. Криворотова. Вступительная статья, разумеется, его же кисти.
По совпадению нынешний год знаменателен и для вашего покорного слуги: пятидесятилетний юбилей как-никак. Кап-кап-кап – исподволь набежал «полтинник», и сделался я старше Чиграшова к моменту его смерти аж на целых тринадцать лет. Его нынешние ровесники в моих глазах сейчас – сущие мальчишки… Вот тебе и патриарх, и учитель, и кумир молодости! По моим теперешним понятиям, аккуратная его смерть в хрестоматийные тридцать семь – некоторый перебор, даже моветон: можно было бы и сломать романтический строй. Но о вкусах не спорят. В ту пору и под свежим впечатлением вся эта мистика чисел воспринималась, само собою, как сильный довод в пользу Чиграшова; легендарный возраст ухода из жизни служил доказательством безусловной правоты и метафизической победы. Дело прошлое. Но пресловутый том обещает стать вехой и моей литературной карьеры, – подозреваю, что кульминацией. Вероятно, поэтому я так тяну с завершением почетного труда и действую своей нарочитой волокитой на нервы Татьяне Густавовне: боюсь пустоты, которая с неизбежностью наступит, когда шатры и балаганы предстоящей ярмарки тщеславия, приуроченной к круглой чиграшовской дате и выходу книги, свернут, упакуют и побросают на подводы. Тошнехонько и колко, чует мое сердце, будет мне какое-то время почивать на лаврах, пока не найду я себе новых цацок для убийства времени. Хотя убивать-то, если рассудить здраво, осталось уже всего-ничего: ишь, с какой скоростью прибывают в домашней аптечке капли, свечи и пилюли. Того гляди, направлю я подагрические стопы в края, «где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин». И Чиграшов с кактусами. Как-то примут небожители меня, компания ли я им?
Внезапный заказ издательства не застал меня врасплох: исподволь, в стол и для себя, я давным-давно занимался Чиграшовым, жил четверть века по существу «на два дома». Далеко не уверен, что моего изыскательского рвения не поубавилось бы, попади в мои руки своевременно единица хранения, названная в рабочем порядке за оттиск пагоды на обложке «китайской тетрадью». Так что мое идиотское самопожертвование объясняется вовсе не мазохистскими наклонностями ученого мужа – они отсутствуют напрочь, а рассеянностью поэтовой сестрицы, пополнившей мой архив этим любопытным человеческим документом почти на тридцать лет позже, чем следовало бы… Пусть Густавовну покойник и благодарит. А то копался бы в писаниях Чиграшова другой чего-тотамвед, а я – умыл руки. Знать, инерция чиграшовского везения не иссякла со смертью баловня судьбы – звезда его сорвалась с небесного гвоздя, а беспричинный свет ее продолжает сбивать кой-кого с толку, прошу прощения за пышную образность: минутная слабость.
Чего греха таить, обескуражил меня последний трофей, ой, как обескуражил! Но до появления в моем исследовательском обиходе «китайской тетради» –
Как молодой повеса ждет свиданья
С какой-нибудь развратницей лукавой
Иль дурой, им обманутой, так я
Весь день минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный… –
примерно так и я жил год за годом почитай половину жизни, урывками корпя над бумагами Чиграшова, и видит Бог, часы, проведенные в этих, наверняка слишком личных для филолога, изысканиях, были далеко не худшими часами изо всего отпущенного на мой век. Быть может, опыт тихой и всепоглощающей страсти подвиг меня написать в один присест либретто к мюзиклу «Презренный металл» по «Скупому рыцарю». (А вовсе не по «Моцарту и Сальери», что, вроде бы, напрашивается!) Успех пьески превзошел самые дерзкие ожидания автора. Спектакль кормил меня добрую половину восьмидесятых, потому что шел «на ура» при переполненном зале, считался «смелым», и товарищи-доброхоты, охочие до фиг в кармане, со значением поздравляли меня, делая большие глаза и разводя руками.
И наконец. Года два назад у меня зародилось подозрение, вскоре сменившееся уверенностью, что в «тайном подвале» я не один. Тотчас захотелось порывисто воздеть над головой фонарь и спросить севшим голосом: «кто здесь?». Изредка, но с пугающей периодичностью стали появляться в газетах и журналах за подписью некоего Никитина небольшие, но довольно пронзительные статейки на интересующую меня тему. Автор их гораздо лучше моего осведомлен об обстоятельствах первой молодости, круге знакомств и подробностях судебного процесса над Чиграшовым и его товарищами – печально известном «чукотском деле». Сразу видно, что непрошеный «сотрудник» мой вхож в такие спецхраны, куда простым смертным вход заказан и долго еще будет затруднен. Надо отдать коллеге Никитину должное: он довольно умен и наблюдателен. Я бы сказал, что даже слишком, не по-людски чуток: некоторые его умозаключения низменны и точны, как удар под дых – тем и отвратительны. Постараюсь объясниться, чтобы не быть заподозренным в исследовательской ревности. Переход на личность – явление почти закономерное и неизбежное в научной практике. Но Никитин – большой любитель, потирая руки, заглянуть интересующей его личности за спину и наметанным глазом углядеть там неповоротливую нежить с голыми веками и пульсирующим горлом, которую-то исследуемая личность из последних сил всю жизнь как раз и старается загородить от досужих взоров. Никитина хлебом не корми дай приблизиться вплотную и, дыша в лицо, заглянуть подопытному внутрь зрачков. Он запросто, как дантист во рту пациента, шарит в тине чужой души, берет Чиграшова, словно вещь, – не трогает более-менее бережно, а по-солдатски лапает, почти имеет в омерзительно-казарменном значении слова. Когда я читаю его статьи, я – само внимание, и, вместе с тем, мне гадко, будто я подслушиваю, как посторонние мужчины деловито обсуждают стати очень дорогой мне женщины.
Вот ведь в какой «литературоведческий» переплет я было попал и почти тронулся рассудком из-за традиционного до изжоги, излюбленного отечественной словесностью сюжетного хода – двойничества. Хоть цитируй Аринины бредни про «взгляд Другого».
Вспомнил я тогда – и не раз – свой детский ужас от «Робинзона Крузо», когда герой оторопело склоняется над цепочкой человеческих следов, идущих вдоль берега его до поры необитаемого острова. Какое-то время и я озирался затравленно, что твой островитянин, но очень недолго.
Самозванец, похоже, добивался, чтобы у меня сдали нервы, и я уступил ему Чиграшова, запросил пардона, первым стал искать сближения с целью раздела сфер влияния – не на того напал. Мои неоднократные попытки как бы между прочим разузнать у братьев-словесников, что-де за «летучий голландец» такой замаячил на горизонте, ощутимых результатов не дали. Коллеги пожимали плечами: вроде бы, сталкивались какие-то третьи лица с этой важной птицей в заграничных поездках – ничего определеннее. Гастролер, значит, – не мне, трудоголику, чета. И тут-то в один прекрасный день, в помрачении, которое я сгоряча принял за просветление, разгадка пришла сама собой, и я задался несколькими риторическими вопросами. Кто еще, кроме меня, знал покойного достаточно коротко? Кто мог в силу потомственно-привилегированного общественного положения иметь доступ к архивам тайной полиции (и колесить, играючи, по белу свету)? Кто, мастер расшифровывать глумливую тайнопись Клэра Куильти, решил от нечего делать тряхнуть стариной, обнажить прием и, внаглую бравируя тавтологией, взять псевдоним – производное от собственного имени? В этом он весь! Или мало сановному отпрыску, что он обобрал мою жизнь до нитки, ему неймется выбить у меня из-под ног последнюю почву – призвание? Смешнее всего показалась мне в запальчивости двухлетняя слепота Криворотова Льва Васильевича. Я ли на своей шкуре не испытал умения этого человека ухватить где что плохо лежит? Мое почтение, старый приятель, чего-чего, а хватательного рефлекса тебе не занимать.
После гибели Чиграшова сложная конфигурация амурных взаимоотношений упростилась до треугольника: я, Аня, Никита. Время было лихорадочное, поскольку нам, вернее нашим близким, выпало расхлебывать кашу с антологией. В конце августа 197… года она с помпой вышла на Западе – и не где-нибудь, а в зловещем издательстве с «птицей-тройкой» на титуле. Гром среди ясного неба! Эффект разорвавшейся бомбы! Вот тебе и несколько закладок на пишущей машинке! Вот тебе и литературный междусобойчик! Подсуропила Арина: прославила, а заодно и засветила кое-где пятерых начинающих пиитов во главе с видавшим виды анахоретом Чиграшовым, которому только этого и недоставало!
