Маркус Зусак - Братья Волф
Оранжевая газует, я крепко зажмуриваюсь… и в тот же миг — пронзительный стискивающий визг от нахлеста металла на металл, вопль и запоздавший на миг дождь битого стекла.
Руб пригибается.
Я стою и все не открываю глаз.
Тишина-ропот.
Она со всех сторон.
Я открываю глаза, мы идем.
Руб бросает знак, выпрямляется, и мы шагаем в медленном зябком ужасе к машинам, которые, кажется, вгрызлись друг в друга в драке.
Люди внутри кажутся проглоченными.
Они трупы, они в крови, они переломанные.
Они мертвые.
— Они мертвые! — кричу я Рубу, но из меня не доносится ни звука. Звуков нет. Голоса нет.
И тут одно из мертвых тел оживает.
Оно выкатывает на меня глаза и кричит, и мои уши не выдерживают этот крик. Я валюсь наземь, стискиваю руками голову.
8
Когда наутро мы с отцом приехали к Конлонам, сердце у меня и правда колотилось настолько гулко, или через край, как я это назвал раньше, что как будто даже болело. Оно чем-то накачивало мне горло, и я от этого исходил слюной вопросов.
Что я скажу?
Как поведу себя при встрече?
Любезно?
Спокойно?
Безразлично?
Или робко и тактично — в том духе, который никогда мне не помогал?
Кто бы знал.
По дороге туда я думал, что подавлюсь, или задохнусь, или как-то. Такое вот чувство эта девушка посеяла во мне. Чем меньше оставалось до ее дома, тем больше разрасталось это чувство. Дело дошло до того, что я хотел, чтобы на следующем перекрестке мы встали на красный и мне хватило времени все обдумать. Смешно. У меня была неделя на раздумия, на подготовку, и вот пришла суббота, а я в полной растерянности.
Наверное, слишком много времени на раздумия. А может, стоило поменьше волноваться про Сару и Брюса и не тратить время на кражу и возвращение дорожных знаков с Рубом. Наверное, тогда у меня самого дела пошли бы лучше. Может, сейчас все было бы, как надо.
Если.
Бы.
Все напрасно.
Все насмарку.
«Когда мы приедем, — подумал я, — пожалуй, лучше сразу нырну в траншею и буду там себе копаться». Такие, как я, девчонок не привлекают. Какая уважающая себя девушка будет меня терпеть рядом? Всегда нечесаный. Руки-ноги в грязи. Кривая улыбочка. Неловкая походка нога за ногу. Не, совсем никуда не годится. Напрочь.
Я дошел до того, что сам себе внушал: если начистоту, ты вообще не достоин девушки. И я был прав. Не достоин. Я выказывал явные признаки сомнительной, в лучшем случае, нравственности. Легко шел на поводу у брата. Совершал нелепые поступки, жалкие, и только ради какой-то дурацкой гордости, до того смешной, что в голове не укладывалось. Я собой представлял какую-то кашу вместо личности, что хватается за всякую соломинку, лишь бы как-то выплыть…
И вдруг. Внезапно.
В один миг я понял, как странно, что я никогда не молился о самом себе. Разве я не был достоин спасения? Или за свою пакостность не заслуживал молитвы? Может. Наверное.
Но все же я уговорил Руба вернуть знак — пытался я рассуждать. Так что, пожалуй, в конце концов, я не такая уж дрянь. Стало чуть легче — немного позитивных мыслей, пока отцовский фургон дребезжал в направлении моей судьбы.
Мы подъехали к дому, и тут у меня даже замелькали какие-то искорки веры — может, я и не такой кошмарный и мерзкий дегенерат, каким себя только что признал. Я стал говорить себе, что, может, и вообще нормальный. Вспомнил, о чем мне думалось тогда в зубной клинике — что все пацаны-подростки довольно мерзки, вроде животных. Может быть, фокус в том, что нужно из этого как-то вырасти? Может, именно Ребекка Конлон и должна мне в этом помочь. Дать мне возможность доказать, что я могу быть любезным и приличным, а не только похотливым и гнусным. Хотя бы один шанс правильно повести себя с девушкой — вот о чем я мечтал и знал, что не упущу его.
Ни за что.
Не позволю себе.
— Не упущу, — шептал я себе, выбираясь из фургона. Я глубоко вдохнул, будто шел навстречу самому важному событию своей жизни. И тут понял. Это и было самое важное в моей жизни.
— Держи, — сказал отец, вручая мне лопату, и все утро я вкалывал, дожидаясь, когда же наконец появится Ребекка Конлон. Потом из разговора папаши с ее матерью я понял, что Ребекки нет. Она заночевала у подруги.
— Чудесно, — сказал я куда-то в пространство между корнем языка и глоткой.
И знаете, что было хуже всего?
Хуже всего было сознавать, что если бы это Ребекка Конлон приезжала в наш дом работать, уж я-то все сделал, только бы оказаться дома и встретиться с ней. Я бы никуда не ушел. Если б я знал, что она придет, то за два дня прибил бы себя гвоздями к полу, чтобы точно с ней не разминуться.
— Гвоздями, — вслух подтвердил я, не прекращая рыть.
Я вымотал себя работой до отупения. Тяжко было мне. Отец даже спросил, все ли у меня норм. Я сказал, все норм, но мы оба понимали, что мне капец.
Когда день закончился, а девушка так и не появилась, отец добавил мне десятку сверх обычного. Вручил мне ее со словами:
— Ты сегодня попотел, парень. — Пошел было прочь, но остановился, обернулся и добавил: — В смысле, Кэмерон.
— Спасибо, — ответил я, но, как ни старался, чтобы вышло по-человечески, улыбка отцу от меня досталась несчастная.
— Я был бы с ней молодцом, — дома сообщил я городу за окном моей комнаты, но толку-то. Городу все равно, а в соседней комнате ссорились Брюс с Сарой.
Руб вошел и завалился ничком на кровать. Закинув подушку на голову, он сказал:
— Пожалуй, мне больше нравилось, когда они лизались, как угорелые.
— Ага, и мне.
Я тоже рухнул на кровать, только на спину, а глаза закрыл ладонями. Нажимая на веки большими пальцами, я запускал в черноте разноцветные узоры.
— Что на ужин? — спросил я Руба, страшась ответа.
— Сосиски, кажется, и остатки грибов.
— А, шикарно, — я, страдая, перевернулся на бок. — Вот, блин, шикарно.
Руб снял с головы подушку и добавил мрачно:
— И у нас кончился томатный соус.
— Еще шикарнее.
Я замолчал, но стонать про себя продолжил. Потом мне это поднадоело, и я подумал: «Не переживай, Кэмерон. Всякому псу выпадает удача».
Просто не сегодня.
(Кстати, грибы-то мы и ели. Мы посмотрели в тарелки, подняли взгляд. Опять посмотрели. Кошмарно. Воротить нос нет смысла. Мы ели, потому что это были мы и потому что, в конце концов, мы ели всё. Всегда. Мы всегда ели всё. Даже если бы нас стошнило ужином, а назавтра нам бы его снова подали, мы с Рубом, наверное, съели бы и это.)
Большая толпа, в середине дерутся, зрители вопят, визжат и завывают под каждый удар, под каждый кулак впечатанный в лицо. Толпа плотная, рядов в восемь, едва ли протолкнешься.
Я встаю на четвереньки.
И ползу.
Выискиваю просветы и протискиваюсь — и наконец выбираюсь. В первый ряд толпы, которая стоит гигантским кольцом, плотно.
— Бей! — орет рядом со мной какой-то чувак. — Мочи! Сильнее!
А я-то все разглядываю толпу. Я не смотрю за дракой. Пока нет.
В толпе собрались самые разномастные типы. Худые. Толстые. Черные. Белые. Желтые. Все они неотрывно глядят, и все вопят в середину круга.
Чувак рядом все время визжит у меня над ухом, буравит мне череп до мозга. Его голос толкается у меня в легких. Вот как громко вопит. Его не унять, ему сзади орут, чтоб заткнулся. Бесполезно.
Чтобы заставить его замолчать, я задаю ему вопрос — во весь голос, перекрикивая толпу.
— Вы за кого? — спрашиваю.
Он умолкает. Вмиг.
Пристально смотрит.
На драку. Потом на меня.
Секунды идут, потом он говорит:
— Я за подпёска… Так надо.
Он посмеивается сочувственно.
— Надо болеть за подпёска.
Вот тут я и смотрю на драку, в первый раз.
— Эй, — что-то не так. — Эй, — я вновь обращаюсь к соседу, потому что в центре орущего дрожащего круга только один боец. Парнишка. Он лихо молотит кулаками, отскакивает, защищается и делает выпады в пустоту.
— Эй, а как так, что дерется один? — это я опять спрашиваю у соседа.
Тот больше не смотрит на меня, нет. Он не сводит глаз с парня в центре круга, который так отчаянно бьется, что никто из зрителей не может оторвать взгляда.
Сосед заговаривает.
Вот ответ.
Сосед говорит:
— Он бьется со всем миром.
И теперь я сам смотрю, как подпёсок в центре круга дерется и держит удар, и падает, поднимается на корточки, потом на ноги, продолжает бой. Он не сдается, как бы жестко ни падал. Он поднимается. Из публики его ободряют криками. А другие смеются и глумятся.
