Астрид Линдгрен - Кати в Италии
Не успели мы сделать и нескольких шагов, как я схватила Еву за руку. Мы как вкопанные остановились в восторге перед потрясающим зрелищем. Нет, это был не Миланский собор! Это был полицейский — весь в белом! Он стоял посреди необычайно оживленного движения на большущей шляпной коробке с черно-белыми полосами и гигантским красным сердцем! Постамент этот был точно как коробка для шляп! Ах, как это было прелестно! Вскоре мы обнаружили, что в городе все полицейские — регулировщики движения стоят точно так же и что коробки для шляп — это реклама известного сорта кофе.
Мы с Евой обещали самим себе, что глаза наши будут открыты для хороших идей, которые мы привезем потом домой в Швецию. И вот она — первая! Немедленно поставить всю шведскую полицию на коробки для шляп! Немедленно, говорю я! Но на коробке обязательно должно быть и гигантское красное сердце! А затем начнем обсуждать вопрос и о более безопасном движении у Тегельбаккена[59] и на площади Стуреплан[60].
— Красное сердце и любезные люди — это как предварительная реклама, — довольно сказала Ева.
Мы еще не пили кофе и поэтому завернули в небольшую мясную лавку и сели за столик. Это была в самом деле мясная лавка, потому что на прилавке лежали зернистая колбаса салями, красная говядина для жаркого и розовая телятина. Был там и хлеб. А в углу находился бар, где несколько мужчин как раз осушали первые дневные бокалы Campari Bitter[61]. И совсем рядом стояла пара столиков, там мы с Евой выпили кофе с чудесной выпечкой.
— Вот новая идея, — сказала Ева. — Так же уютно должно быть и в мясной лавке на улице Каптенсгатан!
— Удивительно, когда все так перемешано и все вверх дном, — сказала я. — Тогда чувствуешь себя хорошо!
Чувствуешь себя хорошо — вот именно! Я уже начинаю бояться: со мной что-то неладно. Куда бы я ни поехала, я чувствую себя как рыба в воде! Нахожу все восхитительным и не могу делать критические и колкие замечания. Думаю, как хорошо, как чудесно! И хотя теперь я заранее решила не терять голову от Италии и итальянцев — и все же через час была побеждена. С Евой, кажется, случилось то же самое.
— Думаешь, мы слишком добры и глупы? — тревожно спросила я ее, когда мы вышли из мясной.
Как раз когда мы опасались своей предполагаемой глупости, кое-что произошло. Появился юноша, который нес клетку из реек, битком набитую домашней птицей. У некоторых головки свисали между рейками. Сначала я не очень обратила на это внимание, считая, что куры, конечно, дохлые. Но одна из них вдруг слабо закудахтала и пошевелила гребешком.
Выяснилось совершенно точно, что мы с Евой вовсе не добры и не глупы. Мы злые, как шершни, вот мы какие! Если нас, конечно, рассердить!
Мы кинулись на юношу с клеткой (невысокого хилого беднягу с кротких лицом) и, дико жестикулируя, попытались заставить его понять, что мучить птиц нельзя, так набивая клету живыми курами.
— Давай сюда «Полиглота» Кунце! — закричала мне Ева. — И посмотри, нет ли у него примерно такой фразы: «Немедленно выпусти кур из клетки, хулиган, а не то я вызову полицию!».
Я усердно рылась в разговорнике, но смогла найти в спешке лишь такую: «Если хочешь хорошенько выучить язык, нужно использовать любую возможность говорить на нем». Но ведь это мы и делали. Показав на кур, мы закричали: «Troppo, troppo!»[62] — в надежде, что итальянец поймет: для такой маленькой клетки там слишком много кур! Однако лицо его было угрюмо и выражало полное непонимание.
— Fa finta di essere sordo! Он только притворяется глухим! — сердито закричала я.
Теперь понятно, почему эта фраза есть в разговорнике! В Италии, разумеется, полным-полно таких глухих тетерь, которые слышат, только когда им это надо!
В конце концов мы сдались. Через несколько минут предстояла встреча в соборе с остальной группой, так что на защиту животных времени не было.
Мы искали собор, но он не показывался, и пришлось взять такси.
Не знаю, что подумал о нас шофер. Возможно, он счел, что нам позарез нужно в собор — застать священника и спешно получить последнее причастие. Во всяком случае, такси прогромыхало за поворот и помчалось со скоростью пожарной машины у нас в Швеции, примерно с такими же отвратительными сигналами и примерно с таким же шумом. Мы с Евой, бледные от страха, судорожно вцепились друг в друга. Ведь нашей жизни грозила опасность. Мы хотели выйти из машины. Я лихорадочно искала в разговорнике подходящую фразу, начинающуюся со слова «остановитесь…». И действительно, я тотчас обнаружила то, что надо: «Fermate! Voglio scendere!» — «Остановитесь, я хочу выйти!» Между тем автомобиль так трясло, что я заблудилась среди напечатанных мелким шрифтом строчек. И когда шофер в следующий момент против своей воли вынужден был остановиться из-за образовавшейся пробки, я нетерпеливо сказала:
— Perché si ferma? Почему вы останавливаетесь здесь?
Да, шофер, конечно, тоже думал, что это совершенно не нужно, потому что в следующую секунду он снова рванул вперед, пробиваясь сквозь строй телег, велосипедов, автомобилей и пешеходов. Мы закрыли глаза и не осмелились их открыть до тех пор, пока такси, резко затормозив, не остановилось перед кафедральным собором. У шофера был довольный вид, как будто он думал: «Успели!»
Мы с Евой, шатаясь, вышли, чувствуя себя вполне созревшими для последнего причастия.
Но когда мы вошли в собор, нас осенили мир и покой. Стояла такая тишина! Мне понравилась маленькая набожная старушка, преклонившая колени перед образом Девы Марии. В мягком свете восковых свечей ее морщинистое лицо сияло от восторга. Мне понравились дети, поспешно вбегавшие в церковь и с серьезным лицом крестившиеся пред изображением Мадонны[63], прежде чем броситься к новым играм. Фрёкен Стрёмберг бродила, словно в садах Эдема[64]. Мне она тоже понравилась. Однако адъюнкт Мальмин мне не понравился. Он был из тех, кто хочет знать все: когда заложен фундамент, какова высота башни… все нужно было ему знать и все записать! Я сказала ему, что, если он собирается изучать Италию так детально, ему придется остаться здесь до конца жизни. Однако он проигнорировал мой выпад и продолжал мучить гида:
— Вы говорите, ренессансный фасад был завершен в девятнадцатом веке?
Не понимаю, как люди могут придавать такое значение фасадам! Может, мне надоело, что Ян столь часто и подолгу говорил о фасадах! Ах, я так устала от этих лекций! Совсем как один тугоухий старик. Когда пастор спросил его, как ему понравилась проповедь, он ответил: «Я плохо слышу, а понимаю еще меньше, но меня это не беспокоит».
Но не таков был господин Мальмин. Его это чрезвычайно беспокоило. Он не собирался возвращаться домой в Швецию, не узнав, что высота башни составляет сто восемь метров, и продолжал бомбардировать гида вопросами. Мы с Евой неодобрительно смотрели на него.
— Может, он был милым ребенком? — шепнула я Еве, честно пытаясь найти что-нибудь хорошее и в господине Мальмине.
— Наверняка, — ответила Ева. — Он был из тех детей, что будят маму в воскресенье в пять утра и спрашивают: «Мама, а Бог женат? И как сделать круглую жестяную банку?»
Моя добрая Тетушка прислала мне довольно много долларов, и они жгли мне карман. Поэтому я сочла, что мы с Евой можем позволить себе развлекаться самостоятельно в этот наш первый день в Италии. Мы попрощались со своими спутниками. Но до этого я отвела господина Мальмина в боковой неф[65] и сказала, что, насколько я слышала, высота башни собора благодаря поднятию грунта теперь составляет сто девять метров и я от всей души советую ему влезть наверх и проверить это.
Затем мы с Евой вышли к голубям на Пьяцца-дель-Дуомо. Не успели мы покинуть собор, как какой-то господин с фотоаппаратом накинулся на нас, безостановочно болтая и жестикулируя. Мы поняли, что он хочет нас сфотографировать.
— Ничего удивительного, ведь мы так прекрасны! — сказала Ева, принимая красивую позу. — Он наверняка из какого-нибудь иллюстрированного журнала!
— Девушки с обложки — да, благодарю, — произнесла я, вставая так же, как эти девушки. Я точно представила себе, как фотограф задумал обложку: наша своеобразная, чуть меланхоличная северная красота, вокруг белые трепещущие крылья голубей, на заднем плане собор — каменный гимн вечному стремлению человеческого духа в высшие сферы. О, эта фотография заставит людей останавливаться, испытывая сладостную боль.
Боже мой, как нас только не сфотографировали! Этот человек был честолюбив! Он снимал нас вблизи и издалека; и Еву одну, и меня одну; и Еву в профиль, и меня в фас; и Еву с голубями у ног, и Еву с голубем, сидящим на ее вытянутой руке, и меня с голубиным пометом на платье. Да, потому что не все голуби сидели на земле, многие еще и летали…
