Ален Роб-Грийе - В лабиринте
Возможно, фонари и не были зажжены в этот вечер, в эту ночь, в эту студеную ночь. А что до перестука шагов случайного прохожего, перестука, заглушаемого к тому же пеленой свежевыпавшего снега, он не мог при такой удаленности от земли, такой высоте проникнуть сквозь железные жалюзи, стекла, плотные бархатные шторы.
Мушиная тень на потолке застыла в точке, где световой круг от лампы встречается с красной шторой. Остановившись, эта тень обретает более сложные очертания: это по-прежнему увеличенный снимок коленчатой нити в электрической лампочке, но основные его черты на некотором расстоянии дублируются в виде двух, хотя и более тусклых, расплывчатых, но идентичных отображений, обрамляющих первое. Быть может, и другие, еще менее четкие очертания множатся вокруг этих двух; они неразличимы, потому что вся совокупность ломких очертаний мушиной тени располагается не на самом освещенном участке потолка, а на бахроме полусвета, шириной от одного до двух сантиметров, окаймляющей всю периферию круга и граничащей с мраком.
По сравнению с ослепительной яркости кругом света, резко выделяющимся на белизне потолка, вся остальная комната, где зажжена эта единственная лампа, стоящая в углу стола, кажется погруженной во мрак. Если долго не отрывать глаз от светового круга на потолке, то потом, переведя взгляд, перестаешь что бы то ни было различать на стенах комнаты. Портрет, висящий в глубине, становится серым четырехугольником в черном обрамлении; комод под ним – всего лишь темный квадрат, подобно портрету не имеющий объема и попросту напоминающий кусок обоев; то же самое можно сказать про камин, расположенный посередине поперечной стены. Что до самих обоев, то бесчисленные крохотные пятнышки их однообразного узора уже не обнаруживают сходства ни с факелом, ни с цветком, ни с человеческой фигуркой, ни с кинжалом, ни с газовой горелкой, ни с чем бы то ни было еще. Они – как перья, бесшумно ниспадающие по вертикальной прямой, ниспадающие монотонно и медленно, так медленно, что движение едва угадывается, и начинаешь сомневаться, в какую же сторону они летят, – вверх или вниз, подобно тому как неясно направление взвешенных частиц в тихой воде – крохотных шариков в насыщенной воздухом жидкости, или снежных хлопьев, или пылинок. И на полу, точно так же погруженном в полумрак, исчезли лоснящиеся дорожки.
Освещена лишь поверхность стола под коническим абажуром лампы да штык, лежащий посредине. Его короткое, но мощное двустороннее лезвие с двумя симметричными, но скошенными в противоположных направлениях плоскостями, сверкающими гладкой сталью по обе стороны главной оси, отражает свет лампы и посылает его на середину комнаты.
Смутные очертания портрета, на середине противоположной стены, кажутся в полутьме серым овалом, вписанным в белый прямоугольник, вытянутый в вышину и обрамленный чернотой.
В эту минуту довольно близко раздается чей-то нерешительный, невнятный голос. Солдат опускает глаза и переводит взгляд с портрета, что висит посредине стены, на молодую женщину, сидящую на стуле перед комодом. Но голос, доносящийся до его слуха, принадлежит не ей, – такой же низкий, быть может, однако не столь моложавый, это наверняка голос мужчины. Фраза, которую повторяет этот голос, звучит, впрочем, приблизительно так же, как тогда, и так же, как тогда – совершенно невнятно, а между тем молодая женщина сидит не раскрывая рта, выпрямившись на стуле и через стол устремив глаза на приоткрытую дверь в углу комнаты. В черную щель, прямоугольник которой отделяет подвижную створку двери, совершенно не видно, что делается в соседней комнате.
Молодая женщина встает и шире распахивает створку, так что можно проскользнуть в дверь; та снова захлопывается, но неплотно, оставляя такую же щель, что и прежде. В черном промежутке опять возникает мальчик.
Возникает, по крайней мере, его вертикальный срез глаз, нос, три четверти рта и подбородка, продолговатый прямоугольник синего фартука, половина голой коленки, носок, черный фетровый ботик, – все это застыло в совершенной неподвижности, а тем временем мужской голос в третий раз повторяет ту же фразу, но уже не так громко, и это опять-таки мешает разобрать в ней что-нибудь, кроме наплыва бессмысленных звуков. Густой женский голос, еще более низкий, отвечает ему почти шепотом. Взгляд ребенка явно останавливается на дверной ручке – белой, фарфоровой, яйцевидной. По другую сторону, рядом с косяком, укреплен тоже фарфоровый электрический выключатель. Возникает спор; говорит главным образом молодая женщина, говорит быстро, длинно, видимо многократно повторяя одни и те же выражения с теми же интонациями. Брюзжащий мужской голос доносит лишь короткие, односложные фразы, – в них звучит недовольство. Мальчик, расхрабрившись, приоткрывает дверь пошире.
Нет, это не мальчик, вовсе нет: он исчезает, а на его месте – молодая женщина, она-то и просовывает голову в увеличившуюся щель, оказываясь при этом чуть повыше мальчишечьего роста.
– А это не Булар?
И так как солдат смотрит на нее вопросительно, она повторяет: «Улица Булар? Это не ее вы ищете?»
– Нет… Не думаю… – довольно нерешительно говорит солдат.
Потом, поразмыслив, он с большей уверенностью отрицательно мотает головой вправо и влево: «Не думаю. Нет». Но собеседница уже исчезла; и дверь, на этот раз, прикрыта плотно.
Сияющий белый овал ручки сверкает всеми точками поверхности; прежде всего он поражает своим блеском в самом верху; затем, более протяженное, но менее ослепительное местечко находится справа, образуя нечто вроде четырехстороннего криволинейного многоугольника. Кроме того, светлые разводы различной длины, ширины и яркости повторяют, с разными промежутками, общие очертания округлостей ручки, как это принято делать на рисунке для придания ему рельефности.
Но эти концентрические линии, вместо того чтобы сообщить овалу объемность, словно бы вращаются вокруг него: пристально глядя на фарфоровое яйцо, солдат замечает, как оно начинает двигаться, сначала едва приметно, потом все скорее, причем попеременно отклоняется от большой оси на десять-двадцать градусов в ту и другую сторону от вертикали. Тем не менее створка не открывается, может быть, мальчуган за дверью попросту играет ручкой, такой же белой фарфоровой ручкой, симметрично расположенной на плоскости двери по другую ее сторону.
Когда же дверь опять отворяется, в нее входит не любопытный, хотя и робеющий мальчуган, и не светлоглазая молодая женщина, но совсем новое лицо: это, конечно, тот самый человек, что недавно разговаривал в соседней комнате; и действительно, голосом того же тембра и звучания он заявляет солдату, что улицы Бушаре нет ни в их квартале, ни вообще в городе. Наверно, солдату сказали «улица Булар», и вновь вошедший предлагает объяснить, где находится эта улица. «Не очень-то близко!» – добавляет он, разглядывая солдата, который сидит на стуле слегка сгорбившись, держа плашмя ладони по бокам и все так же крепко зажимая под мышкой измятый пакет; при этом вошедший разглядывает солдата так пристально, словно прикидывает, сколько километров тот еще в состоянии проделать, пока не рухнет окончательно.
Возраст мужчины явно вполне соответствует призывному; но он калека, что оправдывает его пребывание среди штатских. Левая нога у него, видимо, бездействует; ходит он, опираясь на деревянный костыль, который держит слева под мышкой, и управляется с ним очень ловко, если судить по стремительности маневра, к какому он прибегнул, чтобы пройти в дверь и приблизиться к столу, накрытому клеенкой в красно-белую клетку, о край которого он сейчас опирается правой рукой. Возможно, он инвалид войны: был, должно быть, ранен в начале военных действий, плохо ли, хорошо ли поставлен на ноги и вернулся домой до разгрома и отступления армии, а значит, и до свертывания военных госпиталей. У него, как и у солдата на фотографии, тщательно подстриженные короткие усики. Впрочем, он вообще похож на этого солдата, если после такой подчистки и ретуши можно говорить о каком-либо сходстве портрета с оригиналом. Но подобное сходство вообще, конечно, ничего не доказывает. Солдат раз и другой отрицательно мотает головой:
– Нет, – возражает он, – совсем не похоже на Бушар…
– Я сказал – Бувар.
– Не думаю. Нет. Как-то по-другому.
– Другого ничего нет.
– И потом, она где-то тут.
– Выходит, ты знаешь город?
– Нет… Но это…
– А раз не знаешь, чего зря болтать? Я-то город знаю! Не всегда ведь я был колченогим… – Он кивает на костыль. – Твоя улица Бувар совсем на другом конце!
Солдат готов представить веские доводы, которые убеждают его в обратном или, точнее, заставляют думать, что искомая улица совсем не та. Но трудно, не входя в запутанные подробности, убедить инвалида, проявляющего со своей стороны такую уверенность. К тому же, по зрелом размышлении, солдату и самому его доводы начинают казаться менее убедительными. И он уже готов смиренно выслушать пояснения, которые инвалиду так настойчиво хочется дать, но тут через все еще раскрытую дверь в комнату возвращается молодая женщина. Она как будто недовольна. Входит она поспешно, словно задержалась по какому-то внезапному, неотложному делу, которое помешало ей появиться вместе с мужчиной или хотя бы задержать того, чтобы его не увидел пришелец.
