Павел Басинский - Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
— У меня и статьи ваши из «Богословского вестника» хранятся. И книга «Тернии на пути в Небесный Иерусалим».
— Плохая книжка, — возразил старец. — По молодости и глупости написанная.
Отец Меркурий расстроился. Заметив это, старец устыдился.
— Ну, хорошо, — продолжал он, — а о визите моем как вы догадались?
— Да как же! — снова удивился Меркурий Афанасьевич. — Мне Петя Чикомасов сказал.
— Какой еще Петя?
— Секретарь нашей районной комсомолии. Прекрасный человек!
— У вас все прекрасные. Ну а этот ваш… Чикомасов… откуда про меня слышал?
Беневоленский всплеснул руками.
— Разве вы не знаете, что за вами следят?
— Это я отлично знаю. Но с какого припека вы здесь оказались?
Беневоленский смотрел на него, изумленно хлопая глазами. Старец густо покраснел.
— Я не потому спрашиваю, что вас подозреваю. Но как-то странно… вы и… комсомол?
— Ничего странного. — Беневоленский пожал плечами. — Комсомольцы такие же, как и мы, люди. Среди них замечательные личности есть. Вот Петя Чикомасов, например. Я с ним часто беседую. У него кабинет уютный, и картинки по стенам хорошие висят. Такой аккуратный молодой человек! А какой внимательный! Всегда чаем с конфетами угостит. Я и с партейными товарищами состою в отношениях. И они ко мне прекрасно относятся. Я ведь — но это тайна! — детишек у многих из них крестил. И даже их самих.
Старец захохотал.
— Я смотрю, у вас тут полная идиллия!
Наступило неловкое молчание. На помощь пришла Настя.
— Меркурий Афанасьевич намедни тако-ое учудил! Уж я смеялась, смеялась! Пригласил его к себе Чикомасов и спрашивает, кто из комсомольцев нашего города крещеный. Ему, мол, список нужен… Ой, не могу! Вы, батюшка, сами расскажите!
Отец Меркурий улыбнулся.
— Я ему и говорю: изволь! Первый в списке ты. Он побледнел и кричит: не может этого быть! Его матушка парторгом на фабрике работает. Я говорю: как не может, когда я тебя в твоем доме в купель опускал и крестик на шею повесил? Я, говорю, твой домашний батюшка получаюсь. Так в списочке своем и пометь. Очень он, бедный, расстроился.
Все трое долго смеялись.
— Решил я в вашем городе на некоторое время остановиться, — отсмеявшись, сказал старец. — Нет ли у вас гостиницы?
Отец Меркурий чуть со стула не упал.
— Не думал я, что вы меня так обидеть сможете! — вскричал он. — Что ж мне потом, сквозь землю провалиться? Что обо мне люди скажут? Что я по трусости вам в приюте отказал? Нет, как хотите, а поживите у меня несколько дней.
Старец задумался.
— Ну… хорошо…
Беневоленский был несказанно счастлив. О старце ходили легенды. В двадцатые годы, став епископом, отец Тихон, в миру Николай Иванович Аггеев, не пожелал согласиться с обновленчеством, которое коммунисты навязывали церкви, и испросил у оптинских старцев благословение на юродство. Портновскими ножницами он остриг волосы и бороду, обрезал рясу выше колен и, в таком виде явившись к архимандриту, обозвал его собакой. Тихона отправили в психушку, потом выпустили, потом снова забрали, но уже люди из ГПУ. Там не поверили, что молодой епископ сошел с ума, — товарищи из органов были проницательней церковников. Он чудом избежал расстрела, выжил на Соловках, где среди больничных работников лагеря оказались его духовные дети, вышел на свободу и продолжал юродствовать. Скитался по всей стране, пешком дошел до Хабаровска и Владивостока, имея в своем вещевом мешочке только самое необходимое для независимой жизни, а также стопку бумаги, на которой писал карандашом ученый труд по аскетике. Ненадолго останавливаясь у своих духовных учеников, старец просил их только об одной услуге: спрятать и сохранить уже исписанные листы и купить новой бумаги и карандашей.
И этот человек обращался к Меркурию Афанасьевичу запросто, но вежливо, по имени и отчеству, не «тыкая»…
— Простите… — спохватился Беневоленский, за воспоминаниями пропустив часть речи Тихона. — О каком человеке вы сказали?
— Родион Вирский.
— Я ничего о нем не слышал.
И снова в разговор вмешалась Настя.
— Ой, вы никогда ничего не знаете! Да, поселился у нас такой. Он директором краеведческого музея работает. Странный! Голова лысая, на голове шишка, и он ее все трогает, трогает…
— Постой, — оборвал ее старец, — да ты о том ли человеке говоришь? Он не лысый должен быть, а с волосами, бородкой и усиками. И глаза у него…
— Смеются? — подхватила девушка. — Вежливый такой, голос приятный, прямо бархатный, а глаза смеются, точно он вас за дуру считает.
— Это он… — выдохнул отец Тихон.
— Да, он в княжеском имении поселился. Чикомасов ему на радостях, что из самой Москвы человек приехал, служебную квартиру предлагал. А он говорит: нет, хочу в имении жить. Сторожа-то из флигеля турнули, а он въехал. Там тараканов, тараканов! А он говорит: ничего, я не боюсь.
— Да откуда ты все знаешь? — не выдержал Меркурий Афанасьевич.
— Ой, откуда! Про это весь город знает.
Дальше случилось непонятное. Отец Тихон обхватил руками голову, стал раскачиваться на стуле и мычать, как от зубной боли.
— Нашел… Ох, грехи мои! Нашел… Ох… сволочь!
Лицо старого священника вытянулось. За употребление таких слов он отчитывал своих прихожан, и вдруг — сам старец! О!
— Простите меня, — опомнился отец Тихон. — Я этих слов и сам не терплю. Но этот человек единственный на земле, о котором я не только помыслить, но и сказать такое за грех не считаю. Это, дорогой мой, страшный человек. Лучше, если бы его вовсе на земле не было. Да-да, не качайте головой!
И тут они заметили, что Настя обмерла. Тихон молча указал на нее глазами.
— Ты, Настенька, погуляй, — правильно оценил его взгляд отец Меркурий. — Ступай, голубчик, к старушкам. Не томи их и себя не томи.
— Бедная! — вздохнул он, когда Настя с неохотой удалилась. — Я ее потому держу, что у меня никаких тайн от нее нет. Все сейчас разболтает. Хорошая она, добрая, но головой слабенькая. Вообразила, что Чикомасов ее замуж взять хочет. А ее никто не возьмет. Это она сейчас хохочет, резвится. А по весне да по погоде ненастной с ней такое бывает, что передать вам не могу. Бес в нее вселяется. Жутко смотреть! Я ее тогда в храме на ночь запираю. Брошу ей половичок возле образа Целительницы, она ляжет, свернется калачиком и на лампадку снизу глядит. И затихает и перемогает. Хотели ее в больницу для психических забрать, но я не позволил. С ней веселее!
— Пускай болтает, — возразил отец Тихон.
— Вы думаете?
— Вирский личность скользкая, я бы сказал, подземная. И дело его мерзкое, за пределами человеческого разума находящееся. Потому он ищет темного угла, а громкой молвы пуще всего на свете боится. Так что Настя — его первый враг.
Не успел отец Меркурий осмыслить сказанное, как в дом влетела Настя. На ней лица не было.
— Убили! — кричала она, мелко тряслась и наконец рухнула на пол, изогнувшись в судороге.
С трудом привели ее в чувство, но она все продолжала бормотать: «Убили… Убили…» Глаза ее стали мутными, в них появилось что-то животное, отталкивающее. Ее напоили валерианой и уложили в кровать.
— Сами видите, Меркурий Афанасьевич, — сказал отец Тихон, — там, где Родион Вирский, обязательно происходит что-то отвратительное, нечеловеческое.
— Да кто же это такой?
Тихон слабо улыбнулся.
— Это мой духовный сын.
Глава девятая
Половинкин проводит расследование
— Моя третья жена… — Лев Сергеевич заметно поскучнел. — Это плохо, что она приняла вас за моего любовника. Теперь по Москве поползут слухи, что я еще и гомосексуалист. Куда вы собрались?
— В гостиницу «Россия».
— Это та, которая временами возгорается? Какого черта, живите у меня!
— Не хочу вас компрометировать.
— Плевать! — Барский засмеялся. — Мне не терпится поговорить с вами о книге. Вы прочли до конца?
— Да.
— Тогда пожалуйте ко мне в кабинет на допрос.
— Вам интересно знать, кто зарезал Оленьку? — спросил Джон, когда они с Барским расположились в кабинете.
— Разве не князь?
— Разумеется, нет.
— Мне это приходило на ум. Но я списал это на литературную беспомощность автора. С самого начала он все плохо придумал.
— Придумал?
Половинкин загадочно смотрел на Барского.
— Как вы думаете, Фома Халдеев — это псевдоним?
— Наверняка. «Халдеи» — это маги и чернокнижники.
— Вирский — тоже выдуманный персонаж?
— «Вир» означает «омут». Как все графоманы прошлого века, автор был жутким морализатором, но при этом не чуждым литературной игры.
— Тогда объясните, — спросил Джон, — откуда у этого Фомы Халдеева такое хорошее знание княжеского дома? Подгнивший паркет, копия с картины Хогарта. Эта мать дворецкого…
