Эдуард Лимонов - Убийство часового (дневник гражданина)
На радио в Борово Село мне предлагают выступить — сказать несколько слов. Я говорю, что сейчас, когда французские интеллектуалы — Жан д'Ормессон, Анри Глюксманн, Ален Финкелькрот — поддерживают хорватскую сторону, я счел нужным поддержать сербский народ. Братский русскому и по крови, и по религии… На радио работают одни женщины, мужчины на фронте. Электричество есть только в двух домах — производится электрическим генератором, он стучит перед домом. Воду включили только несколько дней назад. Женщины поят нас водкой и кофе.
На том же этаже, что и радио, но в другом крыле здания, на каменных ступенях лестницы, сидят солдаты и едят из котелков обильно испаряющийся суп. Бидоны с супом стоят на площадке лестницы. Солдаты усталые и замерзшие. Война — грязное дело. Но кому-то его делать нужно.
У обочины дороги подбираю ключ. Взрывной волной его отбросило далеко от дома. Самого дома нет. Одна стена уцелела. Надолго застреваем в потоке военных автомобилей. Солдаты… солдаты… солдаты…
Через несколько дней я ужинал с сербским писателем моего возраста в ресторане писательского союза. Я рассказал ему вкратце о том, что видел в Вуковаре и в Славонии, и резюмировал сказанное заключением, что все это: и замученные жертвы, и выжженные руины, и небо без птиц — есть 1941-й, а не 1991 год. Я не останавливался на деталях, предполагая, что он, серб, знает все это лучше меня, иностранца. «А где вы ночевали в Вуковаре, в каком отеле?» — спросил меня вдруг мой собеседник. И по этому чудовищно невинному вопросу я понял, что для него войны не существует. Забыв о Вуковаре, он стал восторженно рассказывать мне о своем пребывании в Соединенных Штатах Америки в 70-е годы.
Комментарий к репортажу
Югославский репортаж написан в два приема, за два утра. Первая часть — в белградском отеле «Топлис» (тотчас опубликована в «Борбе»), вторая — в отеле «Черная Гора» в Титовграде. Почему-то у меня оказалось в обрез бумаги (времени у меня тоже не было), репортаж написан с ходу и без поправок. В него потому не попали некоторые детали. На них-то я и хочу остановиться. На знаках войны прежде всего.
Когда я был первый раз в Югославии, в октябре 1989 года, войной и не пахло. Очень может быть, что, иностранец, приглашенный на литературную встречу, я не заметил тайных знаков войны? (Инфляцию, скажем, было трудно не заметить. В холле отеля «Славия» мне тогда выдали в конверте ТРИ МИЛЛИОНА динаров на карманные расходы.) Однако и нормальные себе югославы (не профессиональные то есть политики) тоже говорили мне, что нет, в 1989 году никто еще не мог предсказать войну и что они, аборигены, нет, не заметили тайных знаков. Были ли знаки вообще? Должно быть, были, но хорваты и сербы, профессионалы-политики, схватывались еще лишь словесно в залах конференций и на страницах газет. Была тогда великолепная погожая осень в Югославии, и помню черные, золотом шитые рясы священников под багряными, желтыми и зелеными деревьями старого белградского кладбища, когда отпевали покойного писателя Данилу Киша. (Мир его праху…) Получается, что война исподволь тлела тогда под человеческими отношениями, чтобы при удобных условиях вдруг взметнуться огромным пламенем под ногами народов. Война уже существовала, и ей только нужно было время, чтобы выбраться из залов конференций и со страниц газет в поля, города, горы и долины-Сувениры войны на Балканах… Я гляжу на листок плохой желтой бумаги (он уместился у меня на ладони) с уважением и нежностью. Военный пропуск — «ДОЗВОЛА» — разрешение на временное пребывание «у зони борбених действа», выданное ЭДВАРД САВЕНКО «со двумя членами экипажа». Номер нашего автомобиля: БГ 167–170. Сказано, что «оружия нема» и что «имеет разрешение на сниманье». На обороте по-военному коротко, всего три строчки: «Члены экипажа: Предраг Маркович, Матью Кокович…» Подразумевалось, что я — командир отряда. А эти ребята — со мной. Тогда как Кокович уже бывал на этой войне, а я ехал в войну впервые.
А оружие они нам дали. Вместе с солдатом. В пресс-центре, в заснеженном Шиде, тот скуластый капитан распорядился. То ли из уважения ко мне лично, то ли к белградской газете «Борба», которую я представлял. Обыкновенно они журналистам охраны не дают. В хаки-плаще без погон, пилотку он сунул в карман, Зарко Михич выглядел бы совсем гражданским лицом, если бы не черный спокойный автомат на брезентовом ремне…
В припорошенных снегом руинах Вуковара, на главной площади города, пока Кокович снимал страшные безлюдные пейзажи и мы разминали ноги, Маркович успел сообщить нашему солдатику, что я пусть и САВЕНКО в «ДОЗВОЛЕ», но и Лимонов. И тут неожиданно солдатик наш сообщил обрадовано, что читал мои «необычные» (так он сказал) статьи в «Борбе» и удивлен, что судьба столкнула нас, он хочет пожать мне руку. Что он искал мои книги в магазинах, но не нашел. Так что, подобно поэту Гумилеву, имею теперь право с гордостью написать: «Солдат с автоматом, данный мне для охраны, подошел пожать мне руку, поблагодарить за мои статьи». За мою литературную жизнь ко мне подходили многие тысячи литературных поклонников, но тем, что меня отметил сербский парень с автоматом («томпсон», кстати сказать, был у него автомат, «Калашниковы» — у хорватов, вот ведь извращение какое!), там, в заледенелых руинах разрушенного города на Балканах, горжусь особенной гордостью. (Впоследствии, в марте 1992 года, в Москве, генерал-полковник Макашов, прохаживаясь со мной в холле гостиницы «Москва», сообщил мне, что, будучи командующим Приуральского военного округа, имел ограниченное количество времени на чтение, но все же прочел многие мои статьи, и я опять вспомнил стихотворение Гумилева «Мои Читатели» и почувствовал справедливую гордость… Ничего общего моя гордость с тщеславием не имеет, лишь законная гордость за хорошо выполненную работу.)
У каждого сильного эпизода жизни есть своя мелодия. Там, в декабре, на Балканах звучала своя, балканская, военная… По приезде в Белград я попытался, не умея музыкально, нотами, записать ее стихами. Вот что получилось, такой себе фрагмент, как бы подойдя к пианино, клавиши трогает неумелый музыкант:
……Однажды…
……в войне на Балканах
……в ледяном декабре…
……Однажды за Дунаем-рекою,
……за мостом «двадцать пятого мая»
……там, где гаубицы и мешки с песком…
……Неизвестным солдатом двадцатого века был и я никому не знаком…
Там, в войне, среди людей с красными руками и обветренными лицами (декабрь 1991 года был необыкновенно холоден, до —10 °C, и это в стране, граничащей с Грецией!), среди полинялых армейских курток, шинелей и плащей и мой затасканный бушлат был уместен, сливался с ними. Я был одним из них, и мне было хорошо и тепло принадлежать, пусть на короткое время, к людям войны. А 25 мая — это день рождения Тито, мост назван в его честь… Дунай — граница между войной и миром, и мост «25 Мая» — главнейшая артерия, связывающая Войну и людей войны с Миром и его людьми. Мост охраняется танками, артиллерийскими орудиями, подъезды к нему закрыты множеством шлагбаумов с усталыми солдатами во всевозможных формах. Во всю длину моста разбросаны мешки с песком… Почему «неизвестным солдатом» и «никому не знаком»? Здесь — явное желание быть рядовым солдатом войны, принадлежать к братству войны. Быть рядовым, без привилегий и скидок. Не журналистом.
Утверждают, что война — грязное дело. Да, солдат не может принимать душ дважды в день, как это делают непахнущие, стерильные жители западноевропейских столиц. Еда грубая, простая, в условиях, далеких от комфорта. В Вуковаре под постоянный глухой бит взрываемых мин ревели мощные панцирные военные бульдозеры, и группы солдат атаковали руины или грелись у костров. Руки сбитые и опухшие, в мозолях и ссадинах, темная кайма под ногтями. Война — дело грязное, и невыносим запах войны… Со стороны оцепленного проволокой Центра опознания трупов, едва мы вышли из нашего БГ 167–170, нас облило сладким, сальным запахом трупов. Несмотря на крепкую минусовую температуру и намеренно сжигаемую в кострах солярку — трупный запах побеждал… Война — дело нервное. Доктор Зоран Станкович и его ассистент, на руках обоих резиновые белые перчатки, переворачивают гнилой труп старухи, дабы я мог его лучше рассмотреть… Трупы, все ярко окрашенные и неприличные, всегда неприличные. Сексуальные органы мужчин, как жалкие, разорвавшиеся оболочки воздушных шаров, прилипли к паху. Война — занятие страшное, похабное, стыдное. За два часа в Центре опознания трупов можно больше понять о человеке, чем за десятилетия мирной жизни… ВОЙ… НА. Солдаты в парамедицинских халатах поверх форменных хаки-бушлатов сгружают с прицепа трактора мешки с останками. Рослый лысый доктор в ярко-оранжевом комбинезоне, словно космонавт, содрав с рук перчатки, моет руки под ледяной струей из грузовика-цистерны. Группа солдат, покончив с трупами, движется к бараку-офису согреться у железной печки… и хохочут вдруг чему-то солдаты. И это нормально. Война безумна. На войне человек немедленно становится безумным. На войне все безумны. Огромная масса нормально безумных мужчин в холоде, в грязи, среди трупов, залпов, развалин в огне… сталкивается с враждебной массой мужчин. Одна толпа безумцев противостоит другой толпе… Еще, следует сказать об этом громко, в голос, — множество молодых людей наслаждаются войной. Когда испуганному жителю Европы показывают жертв войны: трупы, детей, женщин, беженцев, раненых — это лишь одна сторона медали. Война бы тотчас остановилась, если бы она, страшная как она есть, не была и УДОВОЛЬСТВИЕМ. Признавая войну безумной, я не против войны, я — ЗА ВОЙНУ. Современный мертвый мир, когда большинство инстинктов человека не имеют выхода, так же безумен, как война. Клаузевиц, как известно, утверждал, что «война — это продолжение политики другими средствами». Сказано красиво, но ошибочно. Война — это внезапный переход к иной логике, к логике физического насилия. В отношениях между отдельными людьми, группами людей, нациями и государствами возникают моменты, когда уже только насилие способно решить конфликт.
