Александр Васинский - Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века
— Ладно, Значит, передай ей через Лапикова 300 баксов за «гениально». За «не более того» вычесть 150 долларов. Итого дайте ей 500 баксов наличными.
— Не понял, шеф.
— Хорошенькая, — сказал Уд и дал понять, что разговор окончен.
Прежде чем выйти, постельничий нажал на кнопку музыкального комбайна, там была приготовлена мелодия «Эротики», опус № 43 Эдварда Грига. Постельничий знал, что сейчас хозяин очень грустен после любовного свидания.
…Уд же под музыку Грига грезил о чем-то неопределенном, неясном… Была ли это грусть? Наверное, да. Лежа в чистой свежей постели, умащенный маслами и дезодорантами, сквозь дрему сладкого томления предавался он воспоминаниям о прежней своей жизни при Коле Са-вушкине на службе в Северном Морфлоте, и у него, у Уда, это тоже были воспоминания без слов, какими-то обрывками впечатлений, когда за одну секунду может наложиться, вспомниться все.
9
«…Впусти же:
Иначе я с ума сойду!»
Молчала дверь. И перед всеми
Мучительно я пролил семя…
В. Набоков. Лилит
Конечно, этот Коля держал его, можно сказать, в черном теле и на голодном пайке. Характер у хозяина такой был дурацкий. Уд знал, как ему не повезло. Все время висеть в этом подбрюшье, тереться щеками о проклятые колени и мучиться от нестерпимой духоты вблизи сморщенной, опостылевшей вечно потной мошонки! — Уда передернуло от тяжкого воспоминания. Нет, были, конечно, у него и маленькие праздники, маленькие триумфы, но это было так редко, когда он мог видеть белый свет то ли в бане, ловя на себе удивленные взгляды Колиных сослуживцев, то ли во время соревнования с инструментом Тимохи Балясина, когда Коля и Тимоха мерились на подлодке своими… Эх! Пожалуй, эти соревнования на глазах всей команды да еще медосмотры и были его звездными часами. А больше и просветов не было, хозяин женщин избегал, его, Уда, стеснялся, использовал, считай, только для малой нужды. Но разве из пушки по воробьям стреляют?
Уд давно жил предчувствием другой, более достойной, красивой и уважительной жизни, откладывая это на потом, когда Коля отслужит. Ведь в подводной лодке и среди чисто мужской команды развернуться так, как мечтал он, было невозможно. Хотя пример Тимохиной балясины говорил о том, что жить и радоваться везде можно. При хорошем хозяине.
Только один раз Уд увидел что-то соразмерное себе, это когда Колину вахту повели мыться и он увиделся с соперником, можно сказать, лицом к лицу. Что там было до этого, из робы не увидишь, по обрывкам разговоров он понял, что в команду на их атомную субмарину с дизельной лодки пришел новый матрос Тимоша Балясин, родом из местных, из Северодвинска, где и базировалась субмарина. Ну что сказать, фамилия его хозяина Балясин словно относилась не к хозяину, а к его свисавшему между ног обалдую. Балясина она балясина и есть. Он у Тимоши и правда как-то к середине расширялся, и вообще, если честно, он смотрелся. Уду по фактуре не уступал. Ну и тешил-холил его Тимоша от души, ничего не жалел, от неприятного армейского явления, именуемого сухостоем, облегчал рукоблудием регулярно. Коля категорически отказывался, мучился, а Тимоша своего ублажал.
Правда, если быть до конца честным, придется признать, что у этого Тимоши с мочеполовой сферой, да и с головой, наверное, не все было в порядке. Он мог предаваться рукоблудию на вахте в разгар боевых учений, когда их лодку атаковали торпеды условного противника.
Узнав, что Тимоша будет ходить в походы за Полярный круг, одна из его возлюбленных сшила ему кожаный чехол на молнии с мехом внутри, чтобы (вот, господа, как любят в России!) «не застудил ты его, Тимоша, сокол ты наш ясный, на суровых северных ветрах». А когда Балясина перевели с дизельной подлодки на атомную, он в целях предохранения своего монстра от радиации облицевал поверхность чехла самодельными тонкими свинцовыми пластинами. Вот забота так забота о своем достоянии! Эти пластины имели вогнутую форму и вставлялись на сгибах одна в другую при помощи клепок и подвижных шарнирчиков, что позволяло Тимофею, не снимая чехла, сохранять при эрекции или манипуляциях относительную свободу движений, какую, к примеру, имел в области локтевых и коленных суставов средневековый рыцарь, когда облачался в свои тяжелые латы.
На гражданке Тимоша тем более баловал своего красавца, понимая, что для него полезно и в охотку. Уду несколько раз удалось из своего подбрюшья подслушать рассказы матросов о том, что в Северодвинске женщины занимали к Тимоше очередь. И что интересно, все они знали друг друга и промеж них не возникало никакой вражды. Наоборот, они ладили, как мусульманские жены. Они безжалостно изгоняли из своих рядов истеричек, заявлявших на Тимошу права собственности (полюбили, видите ли, они и не хотят его ни с кем делить). Оставались только коллективистки. Исключение сделали только для немного больной на голову Веры Николаевны, известной в их городе старой девы, влюбившейся в Тимошу так убийственно, так непоправимо, что тут уж никто ничего не мог поделать, ни женщины, ни сам Тимоша. Ей, собственно, ничего от него не было нужно, только упасть при виде его красоты на колени и оставаться так, покуда он не скроется из виду или не поднимет ее на ноги. Такая коленопреклоненность была ему непонятна, но обезоруживала его, а многие подарки и вкусные вещи поклонниц он тайно отдавал Вере Николаевне; у него была манера вытянуть у нее из головы длинный золотистый волос и медленно, не без боли, наматывать его на свой палец. Не исключено, что эту процедуру она принимала за любовную ласку высшей пробы, за секс (она просто не знала все точно ни по этому поводу, ни по другим) и, испытав всю гамму страстного умопомрачения, была после этого бесконечно счастливой и удовлетворенной. Он ее в обиду никому не давал и от своих наложниц ее защищал… Каким-то шестым чувством он оберегал свой гарем несчастных, одиноких или полубольных брошенок (все, кроме жены летчика, были брошены и разведены), и Тимоша, сам того не сознавая, выполнял какую-то высшую миссию милосердия и порядка, восполняя некий важный пробел природы, латая какую-то демографическую или социальную брешь, гася вопиющую недостаточность усредненной величины счастья на душу женского населения… Он поневоле выполнял миссию санитара леса, этот, в общем, незлой или, скажем так, не всерьез черствый человек. Говорю так, потому что он с ними не церемонился, больше брал, чем давал, но его извиняет хотя бы то, что это всех их устраивало.
Вместе они ухаживали за Тимошей, особенно оберегали его телесное и душевное здоровье. Тимофей почему-то очень любил детское питание, которое в те далекие годы, при министре Устинове, было дефицитом, как и все, впрочем, остальное, но Тимоше, представьте, импортное детское питание доставали через московскую родственницу одной из его любовниц. Причем на эту пассию буквально насели другие пассии: «разбейся, но достань», они знали, что у той родственница в Москве работает уборщицей в нигерийском посольстве, где служили многодетные дипломаты, и к тому же эта уборщица была прикреплена к спецмагазину по линии КГБ.
Детское питание было привозное, все же остальное, что любил Тимофей, добывалось на месте. Клава Большакова, которая работала на птицефабрике, десятками приносила яйца. Голутвина Вероника с молокозавода — творог и сливки. Прасковья Недочет из аптечного управления доставала дефицитные витамины с микроэлементами. Тот самый кожаный чехол с нутряным мехом не то из гагачьего вяленого пуха, не то из стриженого меха кенгуру сшила Тимофею перед мобилизацией Катька Арлазорова, изрезав на выкройки спинку летного комбинезона своего мужа — летчика-высотника полярной авиации.
— Эх, Тимоша, пушинка ты наша, — говорила, бывало, нараспев творожница Голутвина Вероника, — живешь ты промеж нас, баб, как мышь в крупе, как… — Она запиналась, теряла мысль, искала ее в уме, слегка отшибленном чувством непомерного обожания, не находила, махала рукой и доканчивала как-нибудь так: — Кроль ты наш неуемный, селезень неустанный. И на всех, Тимоня, тебя хватает!., со всеми тебе хорошо!.. — Она с каким-то восторженным ужасом оглядывала своего друга, а Тимофей в ответ смотрел строго, бесчувственно. Сам он никого не любил и искренне не понимал, почему они все так теряют от него голову. Добрей всего смотрел он на бескорыстную и всегда им довольную Веру Николаевну.
Правда, и ее он один раз озадачил ради издевки: поручил ей на Птичьем рынке купить кро-лика-производителя, якобы его деревенская тетя просила.
— Только смотри, чтоб не подсунули какого-нибудь лентяя. Чтобы производитель был, поняла? Элитный чтоб.
Пошла Вера Николаевна с сумкой на базар, там мужик вправду кроликами торговал. Одни сидели в клетках, другие почему-то в мешке.
— Мне бы… задание… в общем, нужен кроль-производитель.
