Вирджиния Эндрюс - Лепестки на ветру
Он выглядел таким жалким, что я снова обняла его, одной рукой гладя его волосы, а другой — щеку. Любовь — слово всеобъемлющее, но это совсем не то, что секс, это во много раз сильнее… Когда он спрятал лицо в мои волосы и заплакал, меня переполняла любовь к нему. Всхлипывая, он снова и снова повторял мое имя, словно в этом мире только я осталась реальной и надежной, а больше никому нельзя было верить…
Каким-то образом его губы нашли мои, и мы стали целоваться, целоваться так страстно, что не в силах бороться с желанием, он попытался увлечь меня в свою комнату.
— Я просто хочу обладать тобой, вот и все, ничего больше. Скоро я уеду в школу, там у меня ничего не будет. На прощанье, Кэти, пожалуйста…
Я не успела ответить, он снова схватил меня в объятия и стал целовать с такой испепеляющей страстью, что я испугалась, но и ощутила ответное желание.
— Перестань! Не делай этого! — крикнула я, но он не слушал, гладя мою грудь и высвобождая ее из-под халата, чтобы можно было поцеловать.
— Крис! — я действительно рассердилась. — Нельзя любить меня так, Крис. Ты уедешь и все, что ты чувствуешь ко мне, сойдет на нет, как ничего и не было. Так мы должны любить других, а не друг друга, тогда мы сохраним чистоту. Не можем же мы буквально повторить историю своих родителей! Мы не будем повторять их ошибок!
Он обнял меня крепче и не сказал ни слова, но я чувствовала, что он задумался о том, что никаких «других» не будет. Что в этом мире он верит только мне, потому что когда он был совсем юн и очень, очень раним, одна женщина вероломно его обманула, предала, и рана его слишком глубока.
Он отступил со слезами на глазах. Но я должна была разрубить этот узел сейчас, немедленно. Для его же пользы. (Все, что мы делаем, мы делаем для чьей-то пользы.) Я не могла уснуть. В ушах у меня звучал его голос, зовущий, полный желания. Я встала, спустилась вниз и снова пришла к нему в постель. Он ждал меня.
— Ты никогда не будешь от меня свободна, Кэти, никогда. Пока ты жива, мы всегда будем вместе.
— Нет!
— Да!
— Нет! — Но я уже целовала его, потом выскочила из постели и помчалась к себе в комнату, закрыв и заперев за собой дверь. Что такое со мной случилось? Мне нельзя было входить в его комнату и ложиться в его постель. Или я — воплощение зла, как утверждала бабушка?
Нет, только не это!
Я не могу!
Часть вторая
МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ
Наступило Рождество. Елка упиралась верхушкой в двадцатифутовый потолок, а подарков под ней было столько, что вполне хватило бы десятку детей, даром что мы с Крисом уже не дети. Кэрри бурно радовалась всему, что принес ей Санта Клаус. А мы с Крисом употребили последние украденные на чердаке деньги, чтобы купить Полу роскошный красный домашний халат, а Хенни — потрясающее рубиново-красное бархатное платье пятьдесят восьмого размера! Довольная и благодарная, она долго нам на радость рассматривала его, потом написала: «Хорошее платье — в церковь ходить. Порадовали всех друзей».
Пол примерил новый халат. В красном он выглядел божественно, и сидел халат прекрасно.
А затем последовал главный сюрприз. Пол шагнул ко мне, склонился до земли и вытащил из бумажника пять больших желтых билетов. Если бы он целый год сидел и думал только о том, как порадовать меня сильнее, он бы не смог придумать ничего лучше. В его большой красивой руке были билеты на «Щелкунчика» в постановке балетной школы Розенковой.
— Я слышал, это весьма профессиональная труппа, — пояснил Пол. — Сам я не много знаю о балете, но я поспрашивал людей, говорят, эта одна из лучших. При ней же и школа: начальная, средняя и продвинутая группы. Ты на каком уровне?
— На высшем! — провозгласил Крис, я же, онемев от счастья, только молча смотрела на Пола. — Кэти была начинающей, когда мы попали на чердак. Но там случилось удивительное превращение, словно дух Анны Павловой вселился в ее тело. Она сама научилась вставать на пуанты.
Вечером все мы, включая Хенни, совершенно очарованные, сидели в третьем ряду партера. Танцоры на сцене были не просто хороши — они были великолепны! Особенно красивый молодой человек по имени Джулиан Маркет, исполнявший главную роль. Как во сне, в антракте я пошла с Полом за кулисы познакомиться с танцорами!
Он подвел нас к стоящей рука об руку супружеской паре.
— Мадам, Джордж, — обратился он к крошечной женщине, лоснящейся, как тюлень, и мужчине ненамного ее выше. — Позвольте вам представить мою воспитанницу Кэтрин Долл, о которой я вам рассказывал. Это ее брат Кристофер, а младшая красавица — Кэрри. С Генриеттой Бич вы уже знакомы.
— Да, конечно, — сказала дама.
Она выглядела, как балерина, говорила, как балерина, и причесывалась, как балерина: к гладко зачесанным назад черным волосам прикалывала огромный шиньон. На ней было развевающееся черное шифоновое платье поверх черного трико, а поверх платья — болеро из леопардовых шкур. Ее муж Джордж был спокойный мускулистый мужчина с бледным лицом, неестественно черными волосами и неестественно яркими губами, цвета запекшейся крови. Впрочем, и она была под стать ему: ее рот был, как алая рана, а глаза, как угольки от костра в бледном сдобном тесте лица. Две пары черных глаз ощупали меня и затем Криса.
— Вы тоже танцуете? — спросили они моего брата. Интересно, они всегда говорят в один голос?
— Нет, я не танцую, — ответил Крис, смутившись.
— Ах, как жаль, — с сожалением вздохнула мадам. — Вы двое составили бы прекрасную пару на сцене. Народ валом валил бы посмотреть на эту красоту, которой обладаете вы и ваша сестра.
Она посмотрела вниз на маленькую Кэрри, испуганно прижавшуюся к моей руке, и, по-видимому, решила ее игнорировать.
— Крис хочет стать врачом, — объяснил доктор Пол.
— Ха! — насмешливо выдохнула она, словно Криса здесь не было, или он внезапно лишился чувств и не мог слышать.
И оба они обратили свои эбеновые глазки ко мне, сконцентрировавшись с такой силой, что мне стало неловко, и я покраснела.
— Вы учились тэнцевать? (Она произносила «тэнцевать», словно там было «э»).
— Да, — тихо ответила я.
— В каком возрасте начали?
— Мне было четыре года.
— А сейчас вам?…
— В апреле будет шестнадцать.
— Хорошо. Очень, очень хорошо. — Она соединила ладони своих длинных костистых рук. — Одиннадцать лет профессиональной подготовки. В каком возрасте вы встали на пуанты?
— В двенадцать лет.
— Удивительно! — вскричала она. — Я никогда не ставлю девочек на пуанты раньше тринадцати, если только они не отличны.
Она с подозрением нахмурилась.
— Вы отличны, или вы посредственны?
— Не знаю.
— Вы хотите сказать, что вам никто не говорил?
— Никто.
— Тогда вы, должно быть, только посредственны. Она кивнула, повернулась к мужу и величественно помахала рукой, отпуская нас.
— Подождите минутку! — взорвался Крис, покрасневший и очень рассерженный. — Сегодня на сцене нет ни одной балерины, которая могла бы сравниться с Кэти! Ни одной! Эта девушка, которая танцует Клару, главную партию, иногда она совершенно не попадает в такт музыки, Кэти же очень точно слышит музыку, у нее абсолютный слух. Даже если она танцует под одну и ту же мелодию, она всякий раз немного изменяет свой танец, никогда не повторяется, импровизирует, стараясь сделать его лучше, красивее, трогательнее. Найти такую балерину, как Кэти — счастье для вашей труппы!
Они покосились на него, подчеркивая неуместную горячность его сообщения.
— Вы такой авторитет в области балета? — спросила она с некоторым презрением. — Вы знаете, как отличить одаренного танцовщика от посредственного?
Крис стоял, словно вросши ногами в пол, как во сне, он заговорил голосом, внезапно охрипшим от обуревавших его чувств:
— Я знаю лишь то, что я видел, а еще — какие чувства Кэти пробуждает во мне своим танцем. Я знаю, что когда начинает звучать музыка, и она начинает двигаться в такт ей, мое сердце останавливается, а когда ее танец кончается, я знаю, что жить не страшно, потому что такая красота есть на свете. Она не просто танцует какую-то партию, она перевоплощается в свою героиню, она заставляет поверить в это перевоплощение, потому что верит сама, и в вашей труппе нет ни одной девушки, которая тронула бы мое сердце, заставила бы его трепетать и сжиматься. Так что давайте, не принимайте ее, другая труппа только выиграет от вашей глупости.
Угольные глазки мадам долго и пронзительно глядели на Криса, столь же долгим был взгляд нашего доктора. Затем мадам Розенкова медленно повернулась ко мне, и я была оценена, взвешена и измерена буквально с ног до головы.
— Завтра, ровно в час. Я назначаю вам просмотр в моей студии.
Это была не просьба, а команда, которую нельзя не выполнить, и почему-то, хотя я должна бы быть счастлива, я рассердилась.
— Завтра слишком рано, — сказала я. — У меня нет ни костюма, ни трико, ни пуантов.
