Цветущий холм среди пустого поля - Вяземский Юрий Павлович

Юрий Вяземский

Цветущий холм среди пустого поля

Рассказ

Была суббота. Белесое, набухшее небо за ночь опустилось к земле, налегло на город, придавив крыши домов и тяжело провиснув над рекой. Дождь вперемежку со снегом ударил по тротуарам, а ветер с залива, ворвавшийся в узкий коридор между небом и землей, взвихрил эту колючую взвешенную жижу, все перемешал и все перепутал, так что уже непонятно было, откуда хлещет, метет и давит на город, сверху ли, снизу.

Что-то случилось с Геннадием в это утро. Едва проснувшись, еще лежа в постели, он вдруг ощутил в себе непонятный прилив сил, какое-то радостное беспокойство. Торопливо совершив утренний туалет, наскоро позавтракав, Геннадий надел пальто и выбежал на улицу; едва ли он мог объяснить, куда и зачем он так торопился.

Едва ли он понимал также, почему, оказавшись в дожде-снеговороте, он не застегнул пальто на все пуговицы, не укутал горло шарфом, подобно другим пешеходам, а напротив – расправил плечи, сдвинул шапку на затылок и решительно зашагал по набережной в сторону залива.

«Черт подери! Здорово я сегодня поработаю!» – подумал Геннадий, радостно улыбнулся и зачем-то вслух повторил то, о чем подумал.

Геннадий считал себя писателем, имея, впрочем, к этому некоторые основания. Несмотря на то, что по образованию он был инженером-судостроителем, несмотря на то, что пять дней в неделю с девяти утра и до шести вечера проводил не за пишущей машинкой, а за кульманом в конструкторском бюро, все же с двадцати четырех лет он довольно регулярно сочинительствовал по вечерам и выходным и за шесть лет написал два десятка рассказов и несколько повестей среднего объема. Из созданного Геннадием пока были опубликованы лишь три рассказа в малотиражных и плохочитаемых журналах, в то время как большинство его произведений, что называется, ждали своего часа, то есть пылились в шкафу, обрастая ворохом в целом положительных, но в частности отрицательных рецензий, присланных из различных периодических изданий, куда периодически отправлял их неунывающий автор.

В оценках своих рецензии были схожи. Едва ли не во всех из них отмечались «безусловная одаренность» Геннадия, «немалый интерес», который вызывают его сочинения, «парадоксальность» сюжетных композиций, умение играть с читателем и тому подобное. Но это в общем. В частности же, рекомендовалось не торопиться в «проработке характеров», «бороться с условностью персонажей», указывалось на излишнее увлечение автора сюжетной композицией в ущерб жизненной правде или правдивости жизни, на «оригинальничанье», «элементы литературщины», недостаток опыта.

Во многом соглашаясь с рецензентами, Геннадий, однако, не желал признавать несостоятельность своего «парадоксального конструктивизма» – так он определил избранное им литературное направление – и последовательно его придерживался и всесторонне развивал.

Кому она нужна, ваша «жизненность»? – мысленно возражал своим оппонентам Геннадий. Окружающая нас природа, а равно сами мы во всех разнообразнейших и тончайших проявлениях натур настолько жизненно, исчерпывающе и мастерски изображены в мировой литературе, что и места живого не осталось для нас, начинающих продолжателей. К тому же современный читатель настолько обременен всей этой жизненностью, развращен и опустошен ею, что надобно пожалеть его в конце-то концов! Зачем ему узнаваемость, когда он, бедняга, доузнавался уже до чертиков. Ему не соседа дядю Васю, художественно прорисованного до последней морщинки на лице и творчески выпотрошенного до камней в почках, подавай, – и так он его уже знает, морщинистого почечника, – а этакого полуэпического героя, непобедимого, жизнеутверждающего, с которым в повседневной, мирной, невоенной обстановке, может статься, никогда не встретишься; дерзостного мыслителя, опрокидывающего традиционное мировосприятие; да хоть дьявола или демона! – вот что нужно нынешнему читателю, вот что способно хотя бы ненадолго выдернуть его из-под бесцветного, всею тяжестью своей давящего на него неба.

Так считал Геннадий, и выдергивал, и выволакивал, и даже сам стиль работы своей с каждым годом все более приспосабливал к изобретенному «направлению»: раньше, садясь за стол, нередко, кроме первого абзаца, ничего не имел за душой, не подозревая, куда его этот абзац выведет, не только плана, но даже идеи основной не разработав, а теперь около трех четвертей своего творческого времени затрачивал на предварительное обдумывание сюжета, на подбор нетипичных персонажей, на конструирование интриги. Часами в любое время года и любую погоду бродил по улицам, самосозерцаясь, исхитряясь и остранняясь, потом возвращался домой, садился за стол, раскладывал перед собой листы бумаги, брал ножницы и комбинировал, раскидывал, монтировал… (Любимым писателем Геннадия был Маркес, любимым настолько, что Геннадий даже выучил испанский язык, чтобы читать его в подлиннике. Но об этом – в скобках.)

В этот ненастный ноябрьский день Геннадию предстояло дойти по набережной до самой Гавани и оттуда пешком вернуться домой, а по дороге мысленно «смонтировать» среднюю часть новой повести; композиционно она получалась очень сложной, повествование должно было в ней вестись сразу от трех лиц – «я», «он», «мы», – а действию следовало развиваться не однонаправленно, а одновременно в двух встречных направлениях к кульминационной, все объясняющей точке – из прошлого в будущее и наоборот.

Сделать предстояло немало, а времени было только до обеда: обедать Геннадий обещал у своей невесты, Натальи, а после они должны были отправиться в магазин для новобрачных.

В тридцать лет Геннадий еще не был женат. Друзья и знакомые Геннадия, в большинстве своем люди с супружескими обязанностями, уже отнесли его к категории неисправимых холостяков и оставили попытки вырвать его из этого вольнодумного, несколько завидного для них образа и способа жизни, периодически подсовывая ему самые разнообразные приманки различных возрастов, темпераментов и расцветок волос. Но тут Геннадий сам натолкнулся вдруг на никем не подсунутую и неумышленную Наталью, миловидную, достаточно образованную и редкостно покладистую двадцатичетырехлетнюю девушку. И все спланировалось и смонтировалось как бы само собой, незаметно, ровно и естественно. И уже заявление в загс было подано, и до свадьбы оставалось менее месяца.

Геннадий дорожил своей невестой, ежедневно либо виделся с ней, либо подолгу беседовал по телефону, часто думал о ней, представлял ее рядом с собой, а у изголовья постели прикнопил к обоям Натальину фотографию.

– Черт подери! Поработаю сейчас хорошенько, а потом с чистой совестью буду наслаждаться жизнью! С Натальей! Целых три дня не видел человека! – вслух повторил Геннадий, точно возгласом этим хотел выразить пренебрежение к непогоде.

Привычно сосредоточившись, уйдя в глубь себя и в этой глубине как бы разложив листки с эскизами эпизодов, Геннадий начал работать. Но то ли состояние у него было слишком возбужденное, то ли сглазил он себе работу неосторожным обещанием, но прошел он уже изрядно, миновал несколько мостов и по последнему из них перед заливом перешел уже через реку на сторону Гавани, а не только ничего нового не изобрел, но даже изобретенное не сумел «замонтировать», лишь промок, продрог и промерз.

Однако ни холод, ни упрямая непродуктивность фантазии не испортили ему настроения, не омрачили его странной радости.

Геннадий едва успел удивиться себе, как сразу же явилась мысль, шальная какая-то, ибо не только с тем, над чем размышлял, но и ни с чем окружающим не связанная:

«А ну все к черту! Хочу написать о Наталье! О Наталье и обо мне! Сейчас сяду в автобус, вернусь домой и напишу рассказ о нас с Натальей!»

Мысль эта так властно прозвучала в Геннадии, что он тут же повернул обратно и, уже когда сел в автобус, вдруг засомневался:

«А что я, спрашивается, могу написать о нас с Натальей? Кому это будет интересно?..»