Любовь на коротком поводке - Риттер Эрика

Эрика Риттер

ЛЮБОВЬ НА КОРОТКОМ ПОВОДКЕ

Часть первая

Сохранить лицо

Из окна своей гостиной я слежу, как мужчина, с которым я провела две последние ночи, спускается по дорожке к ожидающему его такси. Никакой особой сентиментальности по поводу этого расставания я не испытываю. Леонард всего лишь очередной Женатик. Так я называю мужей других женщин, участвующих в моем нескончаемом хороводе. Мужчин, время от времени врывающихся в наш город подобно каравану стареющих автобусов, которые съезжают с основной дороги, чтобы дозаправиться, сменить масло и ехать дальше. Мужчин, которые занимаются со мной любовью с похвальным рвением, как будто это их последний шанс получить бензин, прежде чем снова повернуться лицом к бесконечной пустыне супружеской жизни, тянущейся во всех направлениях.

Я бы соврала, если бы сказала, что влюблена в Леонарда, который сейчас едет от меня в аэропорт. Ничуть не больше, чем в остальных Женатиков, которых я, если честно, предпочитаю видеть от случая к случаю, хотя бы потому, что это избавляет меня от необходимости видеть любого из них в той одежде, в какой они косят лужайку. Или сидящими на краю ванны и стригущими ногти. Или в других «домашних» позах, когда человек не следит за собой, что говорит об устоявшихся отношениях в противовес короткой интрижке. Не знаю, благодаря чему — везению или осторожности, — но до сих пор я умудрялась скользить по поверхности моих нелегальных связей с проворством водяного жука. Одно я знаю точно: на сегодняшний день мне удается обойтись без скандалов с женами, лживых обещаний вот-вот развестись и показушных сожалений, когда приходит пора расстаться.

Тем временем из моего окна уже видно, что Леонард включил другую скорость. Он сидит на заднем сиденье такси и листает свой деловой календарь, возможно, сверяя время отлета, ища телефон, имеющий отношение к его следующему пункту назначения, или делая пометку о необходимости позвонить домой из аэропорта. Хотя я все еще нахожусь в поле его зрения, вернее, попадала бы в него, если бы он взглянул в мою сторону. Он уже явно выбросил меня из головы. Я уже отодвинута на задворки на тот случай, если возникнет подобная необходимость в будущем, хотя такси еще не тронулось с места, все еще стоит у моих дверей.

Разумеется, будет тот короткий момент, пара секунд, пока водитель укладывает багаж или с излишней силой хлопает крышкой багажника, или стряхивает пыль с рук с видом выполненного долга, столь типичного для таксистов, когда Леонард выдернет себя из забывчивости. Ровно настолько, чтобы… Ну вот, так и есть. Чтобы поднять глаза на мое окно, убедиться, что я все еще стою там и жду, когда же он окончательно уедет.

Ладно, вот водитель уже включил рычаг передач и отъезжает от тротуара. Как я и предсказывала, у Леонарда всего пара секунд, чтобы улыбнуться мне окончательно — эдакая короткая, самодовольная, несколько механическая улыбка, как и всякая улыбка из-за стекла отъезжающей машины.

И в то же самое мгновение, когда машина ускоряет ход, а моя рука полуприподнята в прощальном жесте, я ощущаю укол… чего? Одиночества? Нет, не совсем. Скорее, чувства пустоты. Некое пустое место, как то, на котором только что стояло такси. Или как мои пустые стулья в столовой, где всего полчаса назад мы с Леонардом пили кофе на прощание. Или сиротство моей скомканной постели, где еще этим утром я наблюдала за спящим Леонардом, за его широкой веснушчатой спиной и подушкой, которую он прижимал в груди, как невидимую любовницу.

Разумеется, я знаю, что теперь следует делать. Как только я выведу мою руку из механического «режима» помахивания и покину свою позицию у окна гостиной, я примусь уничтожать все следы пребывания мужчины в своей квартире.

Я споласкиваю кофейные чашки, разглаживаю вмятины от двух спящих тел на постели, швыряю влажные полотенца, которыми пользовался Леонард, в корзину и смываю с края раковины каплю его крема для бритья. Покончив с этими делами, я выхожу на улицу и снимаю с цепи прикованный к сточной трубе у крыльца велосипед, чтобы убраться как можно дальше от бросающейся в глаза пустоты, оставшейся после отбытия Леонарда. Мне хочется каждым движением педалей, каждым поющим оборотом колес превратить ощущение пустоты в чувство свободы — с той же легкостью, как солома с помощью магии превращается в золото.

Я живу в одном из тех жилых кварталов, где выстроились зажиточные дома из кирпича и камня, каждый с лужайкой, спускающейся к входной двери подобно салфетке, заправленной под упитанный подбородок. По большей части это дома на одну семью, взрослые дома для взрослых людей. Многие из них значительно моложе меня. Только представьте себе! Осознание этого факта снова повергает меня в шок каждый раз, как я об этом вспоминаю: осознание того, что я уже не так молода, какой привыкла себя считать за многие десятилетия своего затянувшегося отрочества. И это вместо того, чтобы просто смириться с собой такой, какая я есть: одинокая женщина, которая продолжает снимать дом, тогда как соседи свои дома давно выкупили. Одинокий лист, летящий по тихой улице мимо домов, хозяева которых уже давно разобрались со своими целями и закладными.

По правде говоря, я все чаще и чаще думаю о себе как о попрыгунье-стрекозе из басни, попавшей в ловушку в районе, где правят бал все больше и больше трудолюбивых муравьев. Армии муравьев, погруженных в реконструкцию, с мусорными баками на лужайках перед домами и плотниками в комбинезонах, стучащих молотками на крышах. Детолюбивые муравьи, выгружающие пакеты с продуктами из задней дверцы «таврии» с существенной помощью няньки, нелегальной иммигрантки с Филиппин. Муравьи, которые загодя планируют уход на пенсию, возвращаясь из видеопроката с последним хитом Тома Хенкса в руке, чтобы посмотреть его дома, у камина.

Разумеется, в басне стрекоза замерзает зимой на морозе, тогда как муравьи собираются в тепле вокруг видеомагнитофона. Хотя в равной степени и распутное насекомое не может изменить свою недальновидную природу, также как и муравьи не в состоянии изменить своей привычке все заранее планировать.

Это означает, что даже если бы у меня к этому времени все уже устаканилось — или у меня хватило бы мужества признать, что этого не произошло, — я ничего не могу сделать, чтобы изменить ситуацию. Ничего за пределами того, что я в данную минуту делаю. Кручу педали, чтобы избавиться от последствий двух ночей с Леонардом. Если бы их было четыре — это был бы явный перебор. И вот я кручу педали и говорю себе, что побезобразничать в потоке движения на шумном перекрестке между «потрахаться и забыть» — все еще та игра, которая доставляет удовольствие людям любого возраста.

О’Райана зовут Мик, хотя я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь так к нему обращался. «О’Райан» удовлетворяет его сверху до низу — весьма приличное расстояние, если учесть его длинные тощие ноги.

Я хочу сразу сказать, что прошло уже много лет с той поры, когда мы с О’Райаном спали вместе. А было это в те годы, когда хитрый прищур Клинта Иствуда еще что-то значил и существовала особая привлекательность в этих молодчиках индейского типа, которых никто не мог приручить. Нет, серьезно. Действительно была.

Если честно, то я до сих пор определенной своей частью неравнодушна к О’Райану. Эта часть подпитывается воспоминаниями о тяжелых девяностых, когда сильные мира сего стремились взвалить всю тяжесть бюджета на плечи городской бедноты. И на неудачников-выпускников Института борьбы с облысением.

О’Райан нисколько не похож на этих ребят. Тем не менее мы с ним больше не спим вместе. Несмотря на то, а может, и благодаря тому, что оба мы скорее свободны, чем заняты. Оба до сих пор арендуем жилье в том же самом крайне благородном районе.