Дэйв Пельцер - Ребенок, который был вещью. Изувеченное детство
Обзор книги Дэйв Пельцер - Ребенок, который был вещью. Изувеченное детство
Дэйв спал на старой раскладушке в холодном гараже, носил грязную, рваную одежду. Когда мать решала, что еда для него — непозволительная роскошь, он довольствовался отбросами, которыми брезговали даже собаки.
Мир за стенами родительского дома ничего не знал о кошмарной жизни мальчика. Ему не к кому было обратиться за помощью. Лишь мечты помогали ему держаться — мечты о ком-то, кто будет заботиться о нем, любить и называть сыном.
Дейв Пельцер
Ребенок, который был вещью. Изувеченное детство
Некоторые имена, приведенные в этой книге, были изменены, чтобы защитить частную жизнь и достоинство упомянутых здесь людей.
«Ребенок по имени Это» — первая часть трилогии; она отражает взгляд ребенка на произошедшие события и написана соответствующим языком. Манера изложения и словарь свидетельствуют о возрасте и жизненном опыте ребенка на тот период.
Книга основана на событиях, происходивших с ним с четырех до двенадцати лет.
Вторая часть трилогии, «Потерявшийся мальчик», рассказывает о его жизни с двенадцати до восемнадцати лет.
РЕБЕНОК, КОТОРЫЙ БЫЛ ВЕЩЬЮ
Эту книгу я посвящаю своему сыну Стивену, который, милостью Божией, научил меня любить и радоваться жизни так, как умеют только дети.
Я также посвящаю эту книгу учителям и другим работникам начальной школы Томаса Эдисона:
Стивену Э. Зиглеру,
Афине Констан,
Питеру Хэнсену,
Джойс Вудворт,
Дженис Вудс,
Бэтти Хоувелл,
и школьной медсестре.
Я благодарю вас за вашу смелость, за то, что вы не задумываясь поставили под угрозу свою карьеру в тот судьбоносный день, пятого марта 1973 года.
Вы спасли мою жизнь.
Глава 1
Спасение
5 марта 1973 года, Дэли-Сити, Калифорния… Не успеваю. Я должен вымыть посуду как можно скорее, иначе останусь без завтрака; вчера меня уже лишили ужина, так что мне обязательно нужно поесть. Мама носится по дому и кричит на братьев. Я слышу, как она, громко топая, идет по коридору в сторону кухни. Опускаю руки обратно в обжигающе горячую воду. Поздно. Она заметила, что я стоял без дела.
ШЛЁП! Мама бьет меня по лицу, и я падаю на пол. Я давно понял, что нельзя оставаться там и ждать следующего удара. Мама воспринимает это как неповиновение, начинает бить еще сильнее и — что страшнее всего — оставляет без еды. Я встаю к раковине и стараюсь не встречаться с мамой взглядом, пока она кричит на меня.
Я покорно молчу и киваю в ответ на ее угрозы. «Пожалуйста, — думаю я, — только дай мне поесть. Можешь бить меня, только не оставляй без еды». От очередного удара я бьюсь головой о кухонный кафель. Слезы притворного поражения бегут по щекам, мама резко разворачивается и уходит, явно довольная собой. Я считаю шаги, убеждаюсь, что мать не вернется, и облегченно вздыхаю. Получилось. Она может издеваться надо мной сколько угодно, но ей не выбить из меня желания выжить.
Я домываю посуду и заканчиваю другие утренние дела. В качестве награды меня ждет завтрак — остатки хлопьев с молоком, которые не доел один из моих братьев. Сегодня — «Лаки Чармз». Несколько глазированных подковок плавают в полупустой миске; я проглатываю их как можно быстрее, пока мама не передумала. Она уже делала это раньше. Ей нравится использовать еду как оружие. Она понимает, что нельзя выкидывать объедки в мусорное ведро, иначе я обязательно вытащу их оттуда. Ей известно большинство моих уловок.
Через несколько минут я уже сижу в старом семейном фургоне. Я слишком долго копался на кухне, поэтому меня придется подвозить до школы. Обычно я добираюсь сам — бегу изо всех сил и успеваю как раз к началу занятий, поэтому не могу стащить еду из чьей-нибудь коробки с завтраком.
Мать высаживает моего старшего брата, но мне приходится остаться в машине — ей нужно рассказать о том, что ждет меня завтра. Она собирается отвезти меня к дяде Дэну. Уж он-то «позаботится обо мне». Звучит как угроза. Я испуганно смотрю на мать, притворяясь, будто мне действительно страшно. Дядя Дэн, конечно, строгий, но он точно не будет обращаться со мной так, как она.
Прежде чем фургон полностью останавливается, я бросаюсь на улицу. Мать кричит, чтобы я вернулся. Я забыл свою мятую коробку с завтраком; последние три года ее содержимое не менялось — два бутерброда с арахисовым маслом и несколько морковных палочек. Прежде чем я закрываю дверь, она говорит: «Скажи им… Скажи, что ты врезался в дверь». А потом добавляет голосом, который я очень редко слышу по отношению к себе: «Хорошего дня». Я смотрю в ее опухшие красные глаза. Маму мучает похмелье после вчерашней пьянки. Ее когда-то красивые блестящие волосы висят неровными грязными прядями. Как обычно, никакой косметики, лишний вес, о котором ей прекрасно известно. В последнее время только так она и выглядит.
Я опоздал, поэтому должен сначала зайти в учительскую. Седая секретарша улыбается мне и желает доброго утра. Потом в учительскую заходит школьная медсестра; она ведет меня в свой кабинет, где мы проходим через обычную процедуру. Сначала она внимательно осматривает мое лицо и руки. «Что с твоим глазом?» — спрашивает она.
Я робко отвечаю: «Случайно врезался в кухонную дверь…»
Она улыбается и качает головой. Достает блокнот из ящика стола. Перелистывает несколько страниц и протягивает его мне.
— Вот, — показывает она, — ты говорил это в прошлый понедельник. Помнишь?
Я быстро придумываю новую историю:
— Я играл в бейсбол, и меня ударили битой. Случайно. «Случайно». Я должен говорить это каждый раз. Но медсестру не так просто обмануть. Она мягко ворчит на меня, чтобы я сказал правду. В конце концов я всегда признаюсь, хотя и чувствую, что должен защищать маму.
Медсестра уверяет, что со мной все будет хорошо, и просит снять одежду. Я слышу это уже целый год, так что сразу подчиняюсь. В моей рубашке с длинными рукавами больше дыр, чем в швейцарском сыре. Я ношу ее почти два года. Мама заставляет надевать ее каждый день — это еще один способ унизить меня. Штаны протерлись, а ботинки прохудились так, что видно пальцы. Пока я стою в одном белье, медсестра записывает в блокнот мои синяки и ушибы. Внимательно считает шрамы на моем лице, проверяя, не упустила ли что-нибудь в прошлый раз. Просит меня открыть рот, чтобы посмотреть зубы: передние откололись, когда я ударился о кухонный стол. Делает еще несколько записей. Продолжает осмотр, задерживаясь на старом шраме у меня на животе.
— А сюда, — она глубоко вздыхает, — она ударила тебя ножом?
— Да, мэм, — отвечаю я. «Нет! — кричу про себя. — Я все испортил… снова!»
Медсестра, судя по всему, заметила мое замешательство. Откладывает записную книжку в сторону и обнимает меня. «Боже, — думаю я, — она такая теплая». Не хочу, чтобы она меня отпускала. Хочу и дальше стоять вот так. Я крепко зажмуриваюсь, и несколько секунд в мире не существует ничего, кроме теплоты и чувства защищенности. Медсестра гладит меня по голове. Я вздрагиваю — она случайно задевает шишку, которая осталась после утреннего «разговора» с мамой. Затем медсестра уходит. Я бросаюсь к своим вещам, чтобы поскорее одеться. Никто не знает, но я стараюсь все делать как можно быстрее.
