Хулио Кортасар - Плачущая Лилиана
Обзор книги Хулио Кортасар - Плачущая Лилиана
Хулио Кортасар
Плачущая Лилиана
Хорошо еще, что это был Рамос, а не какой-нибудь другой врач, мы с ним давно договорились, и я знал, когда настанет мой час, он мне об этом скажет или, по крайней мере, даст понять, не говоря всего. Ему, бедняге, трудновато пришлось, пятнадцать лет дружбы, и ночи за покером, и выходные за городом, и такое сказать, это всегда проблема; но что поделаешь, в час истины между мужчинами это стоит большего, чем утешительная ложь, приукрашенная, как таблетки с глазурью или как та розовая жидкость, которую мне капля за каплей вводят в вену.
Три или четыре дня, он не говорил мне, но я понял, он позаботится о том, чтобы не было ничего такого, что обычно называют агонией, и что мне не дадут умереть как собаке, зачем такое; я могу ему доверять, последние таблетки будут, как всегда, или зеленые, или красные, но внутри совсем другое, великий сон, за что я благодарен ему заранее, и Рамос стоит в ногах моей кровати и смотрит на меня, немного растерянный, что пришлось выложить мне правду, ничего, старина. Не говори Лилиане, она станет плакать раньше, чем нужно, как ты считаешь. А вот Альфредо скажи, Альфредо можешь сказать, чтобы он отпросился с работы и побыл с Лилианой и мамой. Че, и скажи сиделке, чтобы она не доставала меня, когда я пишу, это единственное, что помогает мне забыть о боли, кроме твоей изумительной фармакопеи[1], разумеется. Да, и чтобы мне приносили кофе, когда я прошу, уж очень строгие порядки в этой больнице.
Это правда: когда я пишу, я хоть ненадолго успокаиваюсь; наверно, поэтому приговоренные к смерти оставили после себя такое множество писем, я теперь это понимаю. Кроме того, мне нравится видеть написанным то, что существует только в моем воображении, от чего сжимается горло и невозможно удержаться от слез; сквозь слова я вижу себя другим, о чем хочу, о том и думаю, а потом записываю так, как вижу, это все издержки писательской профессии, а может, уже размягчение мозгов. Я прерываюсь, только когда приходит Лилиана, с остальными я менее любезен, поскольку они считают, что мне вредно много говорить, я предоставляю им возможность самим рассказать, холодно ли сегодня на улице и кто победит на выборах — Никсон или Макговерн[2], не выпуская из рук карандаша, пусть себе разговаривают, а Альфредо даже замечает это, он говорит, делай, что хочешь, продолжай писать, будто его тут вообще нету, и вообще, у него газета, так что он еще посидит. Но моя жена такого не заслуживает, ее я выслушиваю и улыбаюсь ей, и боль отступает, и мне нравится, когда она чмокает меня в щеку снова и снова, чуть влажными губами, хотя с каждым днем я все больше устаю, когда меня бреют, должно быть, я царапаю ей губы щетиной, бедняжка моя дорогая. Надо сказать, мужество Лилианы — мое главное утешение; стоит мне представить, что она увидит меня мертвым, как последние силы покидают меня и я едва могу говорить с ней и отвечать на ее поцелуи, поэтому, как только она уходит и начинается обычная рутина, состоящая из уколов и приторных утешений, я снова берусь за перо. Никому не позволено соваться в мою тетрадь, я знаю, что могу спокойно держать ее под подушкой или в ящике тумбочки, это моя прихоть, доктор Рамос велит оставить меня в покое, конечно, надо оставить его в покое, беднягу, это его отвлекает.
Значит, в понедельник или во вторник, а местечко в склепе в среду или в четверг. В самую жару в Чакарите, как в печке, ребятам нелегко придется, я так и вижу Пинчо в двубортном пиджаке с накладными плечами, над которыми всегда подшучивал Акоста, но ему самому придется одеться, как подобает, чтобы проводить меня в последний путь, ковбой в пиджаке и галстуке, на это стоит посмотреть. И Фернандито, вся наша троица в полном составе, ну и конечно, Рамос, до самого конца, и Альфредо, который держит под руку Лилиану и маму и плачет вместе с ними. И все это искренне, я же знаю, как они меня любят, как им будет меня не хватать; все будет не так, как было, когда мы хоронили толстяка Тресу, тогда была просто дружеская обязанность, несколько совместно проведенных отпусков, быстренько покончить с выполнением последнего долга, чтобы снова вернуться к обычной жизни и все забыть. Конечно, у всех будет волчий аппетит, в особенности у Акосты, насчет пожрать его никому не обскакать; и хотя у всех душа будет болеть и все будут проклинать нелепую судьбу — умереть таким молодым, в расцвете сил, — произойдет то, что всем нам хорошо знакомо, такое облегчение сесть после похорон в автобус или в машину и вернуться домой, принять душ, закусить с удовольствием, одновременно чувствуя угрызения совести, но как тут не чувствовать голод после такого изнурительного дня, после запаха погребальных венков и бесконечных сигарет и долгой пешей прогулки и некоего смутного ощущения, будто ты поквитался с судьбой, которое все мы чувствуем в подобные моменты и которое я не стану отрицать, если не хочу лицемерить. Приятно подумать о том, как Фернандито, Пинчо и Акоста вместе отправятся в какую-нибудь закусочную, наверняка отправятся, ведь мы так и сделали после толстяка Тресы, друзьям нужно побыть вместе, осушить литр вина и закусить потрохами; черт возьми, я так и вижу их: Фернандито первый отпустит какую-нибудь шуточку и тут же прикусит себе язык с помощью доброй половины куска колбасы, запоздало раскаиваясь, Акоста посмотрит на него исподлобья, но Пинчо не выдержит и рассмеется, потому что удержаться невозможно, и тогда Акоста, само послушание Господне, скажет, что не следует показывать дурной пример мальчишкам, а потом и сам рассмеется, прежде чем ухватиться за сигарету. И они будут долго говорить обо мне, у каждого много найдется что вспомнить за то время, что мы четверо жили одной жизнью, конечно, были и провалы, периоды жизни, когда мы не были все вместе, и об этом могут вспомнить, например, Акоста или Пинчо, за столько-то лет мало ли что могло случиться — и ссоры, и любовные делишки, но что там говорить, своя компания. А потом им будет трудно расстаться после этих посиделок, потому что вернется другое и надо будет идти домой, последний, окончательный момент невозвратного прощания. Для Альфредо все будет по-другому, и не потому, что он не из нашей компании, наоборот, Альфредо придется заниматься Лилианой и мамой, а этого ни Акоста и никто другой сделать не смогут, с каждым из друзей жизнь вырабатывает особенные взаимоотношения, все пойдут домой, но Альфредо — другое дело, его близость с нашей семьей мне всегда была приятна, он с удовольствием, подолгу разговаривал с мамой о цветах и лекарствах, водил Почо в зоопарк или в цирк, всегда готовый к услугам холостяк, коробка с пирожными и партия в карты, когда маме нездоровится, его робкая и явная симпатия к Лилиане, всем друзьям друг, которому придется в эти дни сдерживать слезы, скорее всего, он отвезет Почо к себе на дачу и тут же вернется, чтобы быть с мамой и Лилианой до последнего. В конце концов ему придется взять на себя роль «мужчины в доме» и вынести все трудности, начиная с организации похорон, ведь мой старик разъезжает сейчас где-то по Мексике или Панаме, и кто его знает, успеет ли он прибыть вовремя, чтобы вытерпеть одиннадцатичасовое солнце в Чакарите, бедняга, именно Альфредо поведет Лилиану, не думаю, что маме позволят пойти, Лилиана под руку с ним, и он чувствует, как она дрожит, так же как дрожит он сам, и он шепчет ей на ухо все то, что я шептал жене толстяка Тресы, обязательная и бесполезная риторика — не утешение, не ложь и даже не подходящие случаю фразы, — просто ты здесь, и этого достаточно.
Хуже всего им придется на обратном пути, до этого — церемония и цветы и продолжение общения, уже непостижимого, вся эта мишура и позолота, высокие своды склепа, четкие действия служащих похоронного бюро, но потом обратный путь в машине, а особенно возвращение домой, приехать и войти в дом, зная, что день пройдет без телефонных звонков и больницы, что Рамос не позвонит и не будет продлевать Лилиане ее надежды, Альфредо сварит кофе и скажет, что Почо очень нравится на даче, он с удовольствием играет с другими мальчишками и детьми пеонов, надо позаботиться о маме и Лилиане, Альфредо знает каждый угол в доме, и, конечно, он останется ночевать на диване в моем кабинете, там, где мы однажды уложили Фернандито, который начисто продулся в покер и компенсировал огорчение пятью порциями коньяка, когда ему и одной-то было уже вполне достаточно. Уже столько недель Лилиана спит одна, и, наверное, она устала даже больше, чем сама думает, Альфредо не забудет дать успокаивающее Лилиане и маме, тетя Сулема нальет всем яблочной настойки и липового чаю, Лилиану постепенно усыпит наступившая тишина в доме, который Альфредо заботливо закроет на все замки, прежде чем удалиться спать на диван и закурить наконец сигару, чего он не осмеливался сделать в мамином присутствии, потому что от дыма у нее кашель.
Что ж, хоть это хорошо, по крайней мере Лилиана и мама не будут чувствовать себя так одиноко или, что еще хуже, не будут окружены сочувствием дальних родственников, которые обычно набиваются в дом, где случилось горе; тетя Сулема, которая всегда жила этажом выше, и Альфредо, который всегда был среди нас, так что мы и замечать его перестали, друг семьи со своим ключом; в самые первые часы, наверное, легче ощущать безмолвное отсутствие, чем терпеть объятия и цветистые соболезнования толпы родственников, Альфредо будет их оберегать, Рамос зайдет навестить маму и Лилиану, выпишет им снотворное и оставит пилюли для тети Сулемы. И вот тишина и темнота обволакивают дом, только слышно, как бьют церковные часы да иногда доносится гудок машины откуда-то издалека, район-то, в общем, спокойный. Хорошо думать, что все будет именно так, все погрузятся в тяжелый сон без сновидений, Лилиана свернется на постели изящным клубком, похожая на большую кошку, одна рука откинута на влажную от слез и одеколона подушку, другая бережно прижата к щеке, как у спящего ребенка. Так хорошо представлять себе ее такой, спящая Лилиана, Лилиана в конце черного туннеля, смутно чувствуя, что сегодня закончилось и превращается во вчера, что свет, пробивающийся сквозь занавески, совсем не такой, как тот, что заливал всю комнату, когда тетя Сулема открывала шкафы и доставала черные платья и вуали, как тот, что смешивался со слезами отчаяния, последний, бесполезный протест против того, что уже настало. Теперь свет в ее окно проникнет раньше всех, еще до того, как обрывки воспоминаний выберутся из сна и смутными образами наполнят последнее забытье. В одиночестве, по-настоящему осознав, что она в одиночестве в этой постели и в этой комнате, в этом дне, который начнется совсем по-другому, Лилиана заплачет, наверное, уткнувшись в подушку, и никто не придет ее утешить, ей дадут выплакаться, и только много позже, в обманчивом полусне, среди простыней, пустота дня начнет заполняться кофе, раздвинутыми занавесками, тетей Сулемой, голосом Почо, который позвонит с дачи, чтобы рассказать о подсолнухах и лошадях, о том, как ему удалось после тяжелой борьбы выловить большую рыбину с широкими плавниками, и еще о том, что у него царапина на руке, так, ерунда, ничего страшного, дон Контрерас уже приложил ему пластырь, самое лучшее средство от царапин. Альфредо ждет ее в гостиной с газетой в руках, он говорит, что мама спала хорошо и что Рамос придет в двенадцать, он предлагает ей во второй половине дня поехать навестить Почо, в такую жару лучше всего на даче и вообще за городом, можно даже отвезти туда маму, пусть подышит свежим воздухом, и, может быть, остаться там до конца недели, всем вместе, Почо будет так рад, если они побудут с ним. Ей все равно, согласиться или нет, все это понимают и знают, каков будет ответ, и утро идет своим чередом, послушно съесть завтрак, безразлично поддержать разговор о забастовке текстильщиков, попросить еще кофе и подойти к телефону, который они уже снова включили, телеграмма из-за границы от свекра, на углу столкнулись две машины, свистки и крики, за стеной обычная жизнь города, половина третьего, поехать с мамой и Альфредо на дачу, что там все-таки за царапина, мальчишки есть мальчишки, с ними что угодно может случиться, Альфредо за рулем, он успокаивает их, дон Контрерас в таких вещах больше понимает, чем любой врач, улицы поселка Рамос-Мехиа[3], солнце, как расплавленный сироп, укрыться в прохладных комнатах, беленных известью, мате в пять часов и Почо со своей рыбиной, которая уже начала пахнуть, но она такая красивая, такая большая, знаешь, как трудно было вытащить ее из ручья, мама, она мне чуть леску не порвала, правда-правда, посмотри, какие у нее зубы. Будто листаешь альбом с фотографиями или смотришь фильм, образы и слова, все мелькает одно за другим, заполняя пустоту, вы только поглядите, сеньора, какое жаркое из вырезки получилось у Кармен, нежное и вкусное, только один кусочек и немного салата, и больше ничего, в такую жару лучше есть поменьше, я принесла средство от насекомых, в это время уже полно комаров. Альфредо тут же, он ничего не говорит ей, он с Почо, гладит его по руке, ну, старик, ты чемпион по рыбной ловле, завтра с утра пораньше пойдем на рыбалку вместе, как знать, может, и я такую же вытащу, мне говорили, тут один крестьянин поймал рыбину весом в два килограмма. Здесь под навесом хорошо, мама может подремать в кресле-качалке, если захочет, дон Контрерас прав, царапина пустяковая и уже все прошло, ну-ка покажи нам, как ты ездишь верхом на пятнистом пони, посмотри, мама, я могу галопом, а почему ты не пойдешь с нами завтра на рыбалку, я тебя научу, вот увидишь, пятница полна красного солнца и выловленной рыбы, Почо и сын дона Контрераса бегают наперегонки, в полдень обед, что-нибудь немудреное, мама помогает чистить кукурузные початки, советует Кармен, что надо делать с ужасным кашлем ее дочери, он никак не проходит, сиеста в пустых комнатах, где пахнет летом, полумрак жестковатых простыней, сумерки под навесом и костер от комаров, ненавязчивая близость Альфредо, как у него так получается, быть рядом, и заниматься Почо, и чтобы всем было хорошо, а когда все замолкают, он всегда знает, что сказать, вовремя предложит лимонаду, подаст носовой платок, включит радио, чтобы послушать новости, про забастовку и про Никсона, этого можно было ожидать, ну и страна.
