Шамай Голан - Десять сантиметров праха
Обзор книги Шамай Голан - Десять сантиметров праха
Шамай Голан
Десять сантиметров праха
Камень холодный. Может быть, потому, что мой лоб прислонен к нему. Камень, верно, белый и блестящий — такими же выложена тропинка в Тель-Хай[1]. На пути к Льву Рыкающему. «Хорошо умирать за родину», — сказал смертельно раненный Трумпельдор, герой Тель-Хай. Но я не герой. Я боюсь этой белизны. Стены школы в долине Вайсс напротив Яркона тоже белые. Ури написал углем на такой стене: «Нахум + Рина». Но это было вранье. Я стер эту надпись рукавом рубашки. И стена осталась белой. Сейчас Ури спит. Если б не колосок, протискивающийся мне в рот, я бы повернул голову и позвал Ури. И я бы посмотрел вверх. Туда, где проплывают надо мной облака. Важно знать, куда они спешат. Может быть, я пролежу вот так целый день. Или два дня. Или до тех пор, пока не явится Мессия. Если он вообще когда-нибудь явится. К тому времени я буду уже мертв. Хотелось бы поглядеть на Смерть, когда она придет. Проклятый стебель! Если бы как-нибудь исхитриться и убрать его! Но руки мои прижаты к ребрам, прижаты к легким. Где течет оставшаяся во мне кровь. Пульсирует теплом в моих пальцах. Пальцы эти держали «узи». Хорошее оружие! Надежное. В атаке и в обороне. В рукопашной…
Сегодня пятница. На границах спокойно. Я на наблюдательном пункте, слежу за этой их дорогой. Они вдруг стали стрелять. Никто этого не ждал. Почему они стреляли? Стреляют на войне. Людей ранят. Убивают. Еще Нимрод рассказывал. Это была Война за независимость. Отец слушает Нимрода, пощипывает свою бороду. Потом говорит: «Хорошо, что не стреляли в тебя, сынок». Да-да, так и сказал: «Хорошо, что не стреляли в тебя, сынок». И потеребил свою бороду. Когда Нимрод вернулся с войны, отец стал отращивать бороду и ходить по субботам в синагогу. Сейчас они с Нимродом партнеры в бизнесе. Текстиль. Склад на улице Нахлат Беньямин. Ты тоже будешь в деле, брат, обещал мне Нимрод. Как только отслужишь в армии. Время пролетит быстро, ты даже не заметишь. Сейчас не так, как в мои времена, сейчас не армия, а лафа сплошная — по вечерам домой отпускают… А вот мать трудится, у нее руки красные. Когда она по субботам готовит рыбу. Пузырь она всегда оставляет мне. Все еще не верит, что я уже мужчина, солдат. А сегодня, мама, что ты будешь делать с этим пузырем сегодня? Кошке отдашь? Наша Никки будет с ним играть. Ловить, пускать когти. И воздух будет выходить из пузыря медленно, как из баллона, где есть незаметная дырочка. Легкие у меня в порядке, я дышу. Хотя и с трудом. Это из-за потери крови. Я весь мокрый. Может быть, дождь пошел? В сентябре здесь иногда идут дожди. Даже до Йом-Кипур. И я весь мокрый. И влага стекает с меня. И все течет. И в одну реку не войдешь дважды. Преподаватель философии. Большой мудрец. Философ. Я входил в воды Яркона много раз. У «Семи мельниц». Белая пена на камнях. А вот сама вода желтая. Такими, наверное, бывают больные желтухой. Над водой зеленые эвкалипты. И листва ниспадает мне на плечи. Мягкая. Бурая. Как вода под моим животом. Нежная. Теплая. Как долго можно вот так плыть? Час? Два? Три? Пока одежда не сгниет. Камень чернеет там, где касается моей шеи, — сзади. Как будто небо ночное нависает. Но сейчас ведь не ночь. Как долго воздух истекает из тела? А кровь? Ури знает. Да, Ури. Он тогда так и спросил учительницу биологии: что важнее — кровь или воздух? Он остряк, наш Ури. Учительница всегда посмеивается, когда Ури о чем-то спрашивает. И тело ее посмеивается. Ее груди. Бедра… Только вот я не смогу больше смеяться. На этих камнях не до смеха. На этой влажной земле, которая совсем ссохлась, пока они не начали стрелять. Неожиданно. И этот стебель, втискивающийся мне в рот. В конце концов он сделает свое дело. И это уж точно будет конец. Если Ури чуть подвинет мою голову, я прощу его за «Нахума и Рину» на стене. Но Ури не отвечает. У-ри! Может, я тихо зову? Он должен меня слышать. Мой старый школьный друг должен слышать.
Ты приказал мне заступить на пост. Чтобы заменить Леиса. Жена Леиса на сносях. А Ури — командир отделения. Он имеет право отдавать приказы. Та женщина может родить со дня на день. Каждый час. В любую минуту. А в пятницу некому будет везти ее в больницу. Она родит мальчика, говорит Леис. Крепкого бутуза в футбольных бутсах с шипами. Так он шутит, Леис. Подонок он — знает ведь, что я люблю бегать в шиповках. Иди, иди к своему сыну, Леис. Быстро убегай, пока я не передумал. Только чтобы он ходил в школу на берегу Яркона. Тренером там Артур. И чтобы не пил воду из реки — эту желтушную влагу, что струится тихо по моему телу. Хорошо, что Леонора далеко отсюда. И не видит, как я здесь лежу, весь мокрый. Но все равно я пойду к ней. Если смогу. Час еще ранний. Там, где спина, я чувствую тепло. А может, это рана осколочная горит. Я бы добрался раньше, чем ее родители вернутся из города. Она все еще в школе. По пятницам уроки кончаются рано. Ури, наверное, написал бы: «Нахум и Леоно…». Нет, длинное все-таки имя. Она обещала придумать себе другое. В Израиле людям не нужны длинные имена. Достаточно одного слога. Ну, двух. Нили. Или Никки. Или Леа… А может, Ленни?.. Или Л-л… Л-л-л… Я прошепчу это под ее дверью. Надо всего лишь подняться на три ступеньки. Сейчас это было бы слишком трудно. Наверху же надо дважды позвонить в звонок. Ле-о-но… но… но… Проклятый стебель! Явно овес, дикорастущий. И травинки как паучьи лапки. Она откроет дверь. Как тогда, в последнюю субботу. На ней был фартук с цветочками…
Букет на ее восемнадцатилетие. Самые разные цветы, всех оттенков. Красные, розовые, пурпурные, оранжевые. Каждый цветок в окружении двух колосков. Нет, не овсяных! Не овсяных! Я хотел знать названия всех цветов, что ей дарили. На фоне цветов кожа ее казалась белой. «Какой ты лохматый!» — сказала она. Пальцы у нее были нежные. Я засмеялся и прижался губами к ямке возле ее шеи. Больше мне уж не смеяться. Боль поселилась у меня в груди. Но можно ведь смеяться и мысленно. Хотя такой смех — все равно что плач. А когда плачешь — раны болят. Это я знаю. Когда все твое тело — сплошная рана. Нимрод говорил: уж если рана, пусть будет маленькая. Как когда кровь из пальца берут. Будешь тогда лежать в белой комнате, вокруг — сестры в белых халатах. У Леоно… цветы были яркие, я так и не узнал их названий. Много там их было. Ее родители слишком рано вернулись домой от Нитманов. Они бросили карты на стол и сказали: Нитману плохо. Нитман — подонок. Видите ли, ему становится плохо по пятницам. Две помехи — Нитман и этот стебель. Нитман и Стебельман. Стебель и Нибель. Дайте мне отсюда выбраться — и я пойду навещу Нитмана. Скажу ему все, что я о нем думаю. Выбраться бы только отсюда… А ее я буду звать Л-л… Вот прекрасное имя — Л-л. Как Лайла, ночь. «Лахем», — читает библию учитель. К вящей славе библейской. Его язык вертится во рту, красный и круглый, лахем, хлеб. Наша школьная химичка в своем белом халате. С хорошо нахимиченным лицом. Опыт по химии. Откройте окно — хлором воняет. Не дышите. Действительно, хлор — едкий газ. Он обжигает глаза. Грудь. Ребра.
Сперва было почти не больно. Как будто камнем попали. Ури — настоящий клоун. Вот он снова бросает в меня камень. Чтобы я не уснул. Он уверен, что я хочу спать. С кем ты спал? — интересуется Ури. Ты всю неделю хочешь спать. Ури — командир отделения. Он знает все. Кто ложится с девушкой в субботу, ходит потом всю неделю сонный. Но ты ведь на посту! — визжит Ури. Ты должен зарегистрировать перемещения транспорта по шоссе, буквально каждую машину. А теперь скажи, с кем ты спал. Имя, имя назови. Чтобы он мог выбить его на камне. На долгую память. Я не спал с ней, Ури. Надо было сказать ему правду. Я вообще никогда не делал этого, Ури. Может быть, и ты этого не делал. Но Ури уже уснул. Или потерял сознание. Внезапно. Так же внезапно, как раздался шум — а потом прилетели большие мухи. Прозрачные, незаметные. И жужжащие. Прямо мимо уха прожужжали. З-з-з… И было уже слишком поздно. Я никогда даже не расстегивал на ней кофточку, Ури. Никогда в жизни. Только видел ее белую кожу между пуговицами. Как-то я попробовал расстегнуть пуговицу. Но она мне не позволила. Мы из одной школы, сказал я ей. Да, ответила она, из одной гимназии. Она смешно произносит это слово — так же, как и ее мать. Не «гимназия», а «гимнасия». «С-с» вместо «з-з». Это я пока еще могу произнести. Как и «Л-л»… Ты спишь, Ури. Если б я мог, разбудил бы тебя. И все бы тебе рассказал. Наверное, он действительно устал. Он один нес миномет. А я нес пулемет. Он нес миномет и ящики с минами. По шесть в каждом ящике. В каждом ряду по две. «Двумя закрывал ноги свои, и двумя летал»[2]. Шестикрылый серафим… Мне не обязательно помнить весь текст. Я ведь солдат. А Ури — командир отделения. «Огонь!» — закричал я, когда они стали стрелять. Но Ури выстрелить не успел. Жаль. Полет мины очень красив. Сегодня я видел удивительной красоты вещи. Как будто черные стрижи летели. Выстрел из двухдюймового миномета не бывает точным, объяснял Ури. Слишком легкое у миномета основание. Поэтому раз на раз не приходится. Ури вообще говорил как человек ответственный — пока не уснул. Прямо средь бела дня. Может, он уже дремал, когда они начали стрелять. Разморило его на горячей земле. Ох, как тяжело! — это ощущение, что я постепенно теряю жидкость и она истекает по капле. Я отдыхаю — и высыхаю. В пятницу, которая для них — день перемирия и покоя, я нахожусь в полном покое. Хотя увольнительная мне полагается завтра. Я бы встал и пошел — надо же мне узнать, кто все это затеял. Стреляют оттуда, с другой стороны дороги. Внезапно открыли огонь. Сейчас остались только мухи, я слышу их. Бззз… Затихли. Теперь они пьют мою кровь. И земля подо мною тоже ее пьет. Чтобы стать плодородной. Учитель Зусман говорил: «Мы тоже пионеры на этой земле». Сегодня мне преподаны все уроки сразу…
