Владимир Тучков - Жинатый
Обзор книги Владимир Тучков - Жинатый
Владимир Тучков
Жинатый
Все правильно, этот печальный рассказ именно так и называется: ЖИНАТЫЙ. Потому что ЖИ – это животное. НА – это предлог. ТЫ – это личное местоимение второго лица. Ну а И краткое – это для красоты, для усиления эмоции: Й-Й-Й! Если сложить все вместе, то получается «ты женат на животном».
Этот заковыристый неологизм придумал Леонид Петрович. Придумал не просто так, от скуки, а для себя, для самоидентификации. Именно для себя, поскольку именно он был женат на собаке. И не в переносном смысле, когда сварливую и опостылевшую жену уподобляют собаке, а в самом что ни на есть прямом.
Ее звали Лаймой. Что Леонид Петрович расшифровывал как «лай моей души». Такая пристальность к каббалистической фонетике простительна, пожалуй, лишь поэтам да нескольким чудом дожившим до наших дней адептам структуралистской лингвистической школы. Леонид же Петрович не был ни выжившим из ума и времени структуралистом, ни тем более поэтом, любимцем матери муз Мнемозины и пасынком бога богатства Плутоса. И эта его психическая особенность могла свидетельствовать лишь о невротических явлениях, расшатывавших его организм. В чем мы убедимся чуть позже.
Итак, ее звали Лаймой. Была она не какой-нибудь банальной болонкой, а вполне благородной сукой породы доберман-пинчер. Точнее, не сукой, а девочкой семи лет от роду. Поскольку именно такой эвфемизм укоренился в среде заядлых московских собачников.
Все началось с того, что Леонид Петрович возненавидел людей. Было это вполне естественно, потому что он был директором крупного издательского дома. Холдинг включал в себя две серьезные газеты, как принято говорить на Западе, – влиятельные, три бульварных таблоида, четыре глянцевых журнала, два пиар-агентства. Была и FM-радиостанция, обслуживающая так называемый «мини-мидлкласс», то есть тех, чей ежемесячный доход не превышал тысячи двухсот долларов. Специализировался дом и на выпуске массовой литературы, выбрасывая на рынок изрядными тиражами детективы некоего Викентия Шурикова и мистические триллеры Аделаиды Пустынской. Таким образом, в медиаимперии Леонида Петровича насчитывалось порядка двух тысяч человек. Жадных, ленивых и изворотливых, как он небезосновательно считал. И что самое печальное, каждый из них был потенциальным предателем, готовым при всяком удобном случае наплевать на корпоративные интересы и нанести ущерб общему делу ради собственных шкурных интересов.
Именно поэтому Леонид Петрович и взял очаровательного двухмесячного щенка, девочку, не подозревая о том, чем, а точнее, кем она станет для него совсем скоро. Взял для того, чтобы иметь рядом хоть одно преданное существо. Поскольку ни жена, ни дочь, которая к тому времени уже жила отдельно, таковыми не являлись. Да, конечно, когда-то, очень давно, вероятно и была какая-то искренность. Но к сорока пяти от нее не осталось и следа. Лишь груз взаимных обид и претензий, который приходилось тащить непонятно во имя чего.
Леонид Петрович прекрасно помнил то первое время, пожалуй, самое счастливое в его жизни. Когда Лайма смешно ковыляла на неуверенных ножках, неумело тычась мордочкой в блюдце с молоком. А потом, когда немного подросла, носилась по комнатам со звонким лаем, радостная, словно солнечный зайчик. И первые прогулки, открытие такого огромного, такого интересного мира, наполненного тысячами незнакомых запахов: тревожных, веселых, угрожающих, дурманящих, предостерегающих, скучных, манящих, надсадных и сложных, как поцелуй трансвестита.
И Леонид Петрович почти все время был рядом, наставлял и оберегал, ненавязчиво советовал и поощрял. Именно так, поскольку, прекрасно понимая, что это самый главный период в становлении личности преданного существа, взял что-то типа долгосрочного творческого отпуска. При этом он, конечно, продолжал контролировать ситуацию в издательском доме, дабы молодые да честолюбивые не попытались поднять бунт на корабле. Но и не более того: ни к расширению, ни к новым прибылям не только не стремился, но и не лежал душой.
Потом, когда Лайма уже и окрепла физически, и приобрела необходимый жизненный опыт, и стала преданным – от обрубленного хвоста до купированных ушей – другом, вернулся к своим верблюдам. (Так он называл своих подчиненных, расшифровывая слово как «вероломные блюдолизы»). И стал видеться со своей ненаглядной реже. Но и в этом было свое очарование: весь день думать в разлуке, а вечером вернуться и… И прямо на пороге радостные визги, и лапами на грудь, и теплым языком оближет лицо, преданно заглядывая в глаза. И ревниво: «Ну где же ты был? Я так скучала без тебя! Жестокий!»
А потом жена ударила Лайму. Зло. При Леониде Петровиче. И он ее выгнал. Потому что это была та самая капля, которая переполнила чашу. Прекрасно ведь видел, да она особо и не скрывала, что не любит Лайму, а всего лишь терпит. С трудом, превозмогая, не давая выплескиваться наружу. А тут не сдержалась. В конце-то концов.
Нет, выгнал не так, как надо было бы, а вполне цивилизованно. Купил приличную квартиру далеко не в худшем районе. И заплатил весьма достойные отступные. Большие, чем она заслужила. Лишь в самый последний момент тоже не сдержался, крикнул яростно: «Чтоб твоей ноги здесь больше…» Но не докричал положенного, поскольку остро кольнуло в сердце латунной штопальной иглой. Да, ощущение было именно таким – как от латунной штопальной.
Так они остались вдвоем с Лаймой. Пока еще просто подругой, но не женой.
Нанял женщину, которая в его отсутствие должна была заботиться о подруге. Но она долго не продержалась. Довольно скоро, возвращаясь с работы, Леонид Петрович начал ощущать, что Лайма недовольна домработницей. Может быть, это была просто обычная женская неприязнь. Но не исключено, что мерзкая баба как-то обижала Лайму. Не физически, а, скажем, унижала или еще что-то. Ведь девочка была очень эмоциональна, обидеть ее могло не только грубое слово, но и недобрый взгляд.
Короче, выставил мегеру за дверь, не объясняя причины. Точно такая же история произошла еще с двумя. Пока не нанял мужчину, еще крепкого шестидесятипятилетнего пенсионера, вполне интеллигентного. Этот-то хоть прекрасно понимал, с кем имеет дело и как это дело необходимо вести. То есть все по часам, безотлагательно и неукоснительно. И максимально доброжелательно. Так и сказал ему: «Если Лайма начнет на вас жаловаться, то нам придется расстаться».
И Сергей Иванович, так звали пенсионера, отнесся к своим обязанностям настолько серьезно, что продержался почти пять лет. И ушел по своей воле. То есть скоропостижно скончался.
Его преемник, Равиль Хаснутдинович, также оказался человеком порядочным, которому не надо было дважды повторять, что и как следует делать и с каким душевным настроем. Он, как и Сергей Иванович, в свое время работал в НИИ Стекла. В связи с чем у Леонида Петровича сложилось очень лестное мнение о бывших советских ученых из бывших советских НИИ.
Но первое действительно острое переживание обрушилось на Леонида Петровича, когда Лайме исполнилось полтора года. И не переживание даже, а потрясение. В полной мере потрясение, и даже сверх того. Лайма влюбилась. В совершенно мерзкого кобеля по кличке Петруччо. Это был плебей, абсолютный плебей, несмотря на родословную далматина, которой кичилась его хозяйка, особа пренеприятнейшая.
Да, именно влюбилась, поскольку течки тогда у нее не было. И это было обидно вдвойне. Потому что не мощный физиологический позыв, мутящий рассудок, а тонкие движения души. То есть предпочла для общения не его, Леонида Петровича, который вкладывал в нее всю свою душу, а не пойми кого. Просто непоймикого!
В первый же вечер, как на нее снизошло это ослепление, скулила, царапала дверь, тянула за рукав к выходу. Тогда он еще не понял, насколько это опасно. Думал, поспит да и позабудет. И все улетучится, как сон, как утренний туман. Что все произойдет так, как пишут в спецлитературе эти безмозглые кретины: мол, у собак нет памяти, а есть только приобретенные рефлексы.
Но наутро она неслась в скверик, где собирается собачье общество, с таким воодушевлением, с каким пятнадцать лет назад россияне выстраивались в очереди за ваучерами. И сразу же к своему плебею, к Петруччо, который, впрочем, не обращал ни малейшего внимания на алмаз души Леонида Петровича.
Долгожданного отрезвления не произошло ни на следующий день, ни через неделю.
Леонид Петрович страдал. Пытался вернуть утраченные позиции лестью, лакомствами, длительными беседами. Да, уже тогда он начал говорить с Лаймой, поскольку уже понял, что в этом деле имеет значение не смысл произносимого, который доходил до нее лишь частично, а интонации, взгляды, мимика.
Однако все было тщетно.
И Леонид Петрович понял, что следует действовать решительно. Ведь мужчина же он в конце-то концов или кто? А настоящий мужчина должен уметь бороться за счастье. И не только за свое. Оградить Лайму от ненужных ей переживаний, сулящих лишь горькое разочарование в жизни, любой ценой – это было и справедливо, и благородно.
