Денис Гуцко - Тинто ретто
Обзор книги Денис Гуцко - Тинто ретто
Денис Гуцко
Тинто ретто
Стая амуров… Дотошный мог бы сосчитать: триста два. По фасаду, на крыше, внутри по всем потолкам. На перилах крыльца красовались четверо – правда, с обколотыми до тупых культяпок крыльями. Особнячок был облеплен амурами, как брошенный бутерброд мухами. В народе, к слову сказать, так и назывался: Дом амуров.
Но нет, ничего такого… Правда, дебютировал особняк как гнездышко парамоновской содержанки Лидии Леру, но сразу вслед за тем (ещё и паркет не во всех комнатах дотёрли) стал штабом 24-го Летучего красноармейского полка, потом конторой Рыбхоза. “Молодой Республике – свежую рыбу!”. Долго пробыл дурдомом. А когда построили новый многоэтажный психдиспансер на северной окраине, Дом амуров ни с того ни с сего превратился в художественную студию. (Обучение детей рисованию гипсовых яиц и кубов, лепке лошадок, а во втором этаже – несколько мастерских местных художников).
Теперь всё ушло, и сложноногие мольберты, и сквозной запах олифы. Сами художники, задумчивые и небритые, их прекрасно образованные жёны и прекрасно сложенные натурщицы – а Картина осталась. Искрятся пыльные утренние лучи. Чумазые потолочные купидоны пялятся сверху. Нарезанные рамой окна, тлеют куски заката. Она же не ведает ни перемен, ни тлена. Все те же суматоха и столпотворение битвы. Архангел Михаил против Сатаны: “наши” ломят, гад извивается… Копия, конечно.
Имела она странную славу. Служители кисти носились с этой легендой как дворовая детвора со своими страшилками. Якобы, если надолго остаться возле Картины один на один – они всегда так произносили, вполголоса с большой буквы – начинается чертовщина… то ли “туда” засасывает, то ли, наоборот, “оттуда” нисходит некто. Увы, при звуке русской речи сей некто улетучивается.
Происхождение Картина имела соответствующее – жутковато-расплывчатое.
В ту зиму бесчинствовали северные ветра, и небесная фабрика перекрывала столетние нормы по выработке снега. Тускловатым вьюжным утром Петрович по прозвищу Хмурые Брови (сокращенно ХэБэ), сторож во втором поколении, вышел на крыльцо – и прямо перед ним, укрытые дымящимся по ветру сугробом, лежали большущий прямоугольник, обернутый в брезент, и замерзший человек.
Человек так и остался безымянным (кто, откуда сам, как очутился-окочурился у крыльца студии?). Под задубевшим брезентом (Петрович содрал его в холле) оказалось то самое – Картина. И латунная табличка на резной раме: “Тинторетто. Битва Архангела Михаила с Сатаной в образе дракона. Копия К.К. Семенова”.
ХэБэ простоял перед ней час и пошёл звонить в Органы.
Приехали, сказали:
– Етит твою… в нашем коридоре и не развернешься с ней. Как он её тащил, жмурик-то?
Сфотографировали, заперли, опечатали, поручили Петровичу хранить пока, до особых распоряжений.
За человеком же ближе к вечеру приехала “Скорая”.
Говорят, на отправленный в Государственный Эрмитаж запрос вскоре пришёл ответ: в последние четыре года никто Тинторетто не копировал, выполненные копии находятся там-то по адресам таким-то (прилагался список с печатью), К.К. Семенов (прилагалось фото совсем другого субъекта) состоял в штате гардеробщиком, но прошлой зимой замерз пьяный на улице.
Зал, где по разрешению Органов обрел пристанище Архангел, добивающий дракона, художники единогласно невзлюбили. Не заладилась у них здесь работа. Ленины выходили кислые, смотрящие вдаль металлурги напоминали начинающих мытарей.
– Н-да, энергетика у этой штуки убийственная, – определил Чилингариди, дока в полтергейсте и астрологии.
Из зала сначала сделали выставочный, стаскивали сюда готовое, расставляли, развешивали. Водили восторженных девушек – ах, как прекрасно! – и прочих, менее ценных гостей. Но восторженные девушки и прочие уходили – и сразу как-то блекли полотна, терялись посреди стен как посреди пустыни. Однажды Бессоновский натюрморт сорвался с гвоздя и прорвал пейзаж Заволженского. Чуть не подрались. Заволженский назвал Бессонова плакатщиком, Бессонов Заволженского – примитивистом.
– Н-да, – молвил Чилингариди, изучив гвоздь – р а з н о з а р я д- н о с т ь.
Постепенно помещение опустело… так, сбросят рулоны холстины, коробки с красками.
И потекли туманные тёмные выдумки. Посиделки за “Анапой”, на закуску дольки яблока, разговоры о жизни после смерти, чакрах и тарелках – и в один прекрасный вечер заговорили о главном:
– У тебя уже было?
– Нет. Боюсь, знаешь ли… А вдруг… мало ли… совсем с катушек… Боюсь.
– Эх… а у меня было. Эт-то, брат, скажу я тебе… Тогда никто и не знал ещё. Ну, остался я на ночь. Как обычно, надо было срочно что-то закончить… кажется – “Миру-мир”. Ага… Начифирился, тружусь-корячусь, и вдруг слышу: клац, клац. Что такое? Думал, крысы. Смотрю – нет, ничего. Опять: клац, клац – будто птицы разговаривают. Посмотрел я туда… и всё поплыло, поплыло… бр-р… Внутри чувство распирающее. И будто вдруг лопнуло что-то. Будто извилины в голове лежали себе спокойно, упакованные как килограмм сосисек – а тут их развернули – и в кипяток! И после такая слабость, ничтожность такая…
– Да-а…
– Вот так вот… Не зря боишься…
– Занесло же к нам заразу потустороннюю!
Бывало, стакана после пятого-шестого, кто-нибудь бурно переливался через край:
– Представляешь, и он появляется… такой… понимаешь… такой яркий, такой… у-у… Другой. Не такой, как ты и я, совсем другой. Как инопланетянин… хуже…
– Зеленый?
– Что?.. Тьфу, дурак! Сам ты зеленый!
– Тинторетто, Тинторетто, а я маленький такой…
Могло статься, так бы и травили они друг другу эти байки – если бы не грянула в свои тяжёлые литавры трагедия. И главным героем на авансцену вышел персонаж незаметный, неожиданный, до этого неслышно обитавший в пристройке с недоразвитым, размером с тарелку, окном и здоровенным плюшкинским сундуком, заменявшим ему стол и кровать. Да-да, Хмурые Брови, угрюмый молчун Петрович.
Седунин, спивающийся областной мэтр (выставка в Москве, цикл “Любовь” – но давно, по молодости) после очередного семейного скандала явился в студию под крепким градусом, пробрался к себе и сладко уснул там, прямо на своем заброшенном “Портрете с полнолунием”. Ночью ему заплохело. Седунин поднял свой страдающий центнер, вышел в коридор… ему нужен был воздух, он ввалился в зал – там в полутьме стоял некто в цветастых одеждах, в пышном берете с острым пером. Полтергейст распахнул рот, в котором зрел, да так и не вызрел крик – а Седунин вздохнул и рухнул с инфарктом.
Петрович потом несколько раз приходил к нему в больницу с дефицитными апельсинами на дне выцветшего рюкзака, вздыхал, чесал брови. Оказалось, он давно уж свихнулся на живописном вопросе. “Замстило мне, только об одном и думаю”. ХэБэ культурно кашлял в кулак, озирался на соседние койки. Во всем признался: одежда из Музкомедии, украл, подпоив своего собрата, тамошнего сторожа. “Видел, как Шурка по пьяни наряжался”. Наслушавшись (подслушав) художников, разработал свою собственную каббалу и пытался, переодеваясь, перевоплотиться в самого, как он называл его, Тинтарета.
– Вот смотрю я: это какая ж силища в нём, душевный кураж, так сказать. Думаю, хоть раз бы почувствовать. Побыть бы, думаю, хоть раз в его шкуре. Ну, в Тинтарета шкуре. А то ведь всю жизнь червяком… Ну и придумал вот так, переодеться если. Как на живца, знаете ли… Одежда эта, главно дело, не наша, старинная, а как раз мне впору пришлась, как по мне сшитая, вот что! И тут ведь ещё слухи всяческие про привидение. Вы уж простите меня, дурака необразованного.
– Эх, Петрович, – скрипел в ответ Седунин. – Да разве ж тебя я так перепугался… Я тебя сразу узнал. Ты хоть в акваланг оденься, а тебя я узнаю. Каждый день ведь встречаемся, изучил. И… ты уж не обижайся, Петрович, но какой к черту из тебя сеньор Робусти! Посмотри на себя… ты же ходячая слава человеку труда. Штука-то в том… э-эх… штука-то в том, что стоял кто-то у тебя за спиной, кто-то стоял, да… Как это сказать… статный такой, красивый, такой какой-то… Смотрит на нас и тонко так, тонко, гад, улыбается.
Седунин глотал горький больничный воздух и, глядя на мушиный хоровод под потолком, тянул:
– Да-а… надо же, всего-навсего копия, а поди ж ты… вот ведь не должно так быть, копия ведь. Техника, что и говорить, довольно точная…
И нездорово оживляясь, он отрывался от серого блина подушки:
– Хотя дело, конечно, не в технике!
Седунин после инфаркта оклемался, бросил пить. А вот Петрович помер. Сильно затосковал старик, согнулся, запаршивел. Больше не притрагивался к одеждам из сундука. Всё лежал на нём, свернувшись сухим калачиком. Так в скорости и отчалил от никчемного, обманного бытия. Хоронили вскладчину. Зинаиду, дочь покойного, так и не разыскали. Говорили, явилась через месяц после похорон – опоздала, стало быть.
Тайный сундук прибрал Седунин. Студия под его руководством пожила еще какое-то время – так, как все вокруг: позевывая в ожидании аванса. Но однажды мир пополз по швам, авансов не стало, заказов не стало, не стало на некоторое время даже “Анапы”. “Анапа”, впрочем, вскоре вернулась.
