Аркадий Драгомощенко - Краткое осязание
Обзор книги Аркадий Драгомощенко - Краткое осязание
Драгомощенко Аркадий
Краткое осязание
Аркадий ДРАГОМОЩЕНКО
КРАТКОЕ ОСЯЗАНИЕ
И этого было вполне достаточно, чтобы. Наклонение или наклонность, или же склонность. Через ручей лежит шаткий мост, каждый шаг идущего отдается у него в голове, каждое колебание возвращает к мысли о целесообразности упоминания "наклонения", "наклонности" или "склонности".
Падающая башня, окольцованная странным желанием не удержать, но только лишь замедлить ее падение. Чего не происходит с погружением тонущего тела. Условием является наличие водоема, бассейна и любого тела, удельный вес которого должен ненамного превышать удельный вес воды. Идеальным было бы такое различие, которое не поддавалось бы исчислению. Любовь в четырех стенах. И этого было достаточно для того, чтобы. В итоге у каждого во взаимодвижущихся пластах "времени" образуется некий один, запаздывающий.
Он все чаще как бы зависает, подобно башне, окольцованной желанием задержать ее от образования или соприкосновения с окончательным пунктумом превращения. Он зависает, растрачивая и без того ничтожное движение, понуждая чувство откликаться ему чем-то, что в это мгновение я назову предощущением покоя. Рассматривая все иллюстрации с нескрываемым отвращением. Однако на то существуют особые причины, о которых позже, когда речь зайдет о внезапном стуке в дверь, изменившем планы многих. Не о них. Учите язык. Он в свою очередь обучит вас, как и где ставить точки. Только не утверждай, что когда ты занимаешься этим, ты изо всех сил стараешься держать глаза закрытыми. Только не говори, что когда ты вот этим занимаешься со мной, ты думаешь обо мне. О чем ты думаешь? Я думаю о том, как звук пилы мерно пропиливает вертикальную щель в темной стене тумана, дождевого шороха, редких всплесков отдаленных восклицаний или лучше о том, как хорошо оказаться в такую погоду вечером у железнодорожных путей, мерцающих рельсов, во власти блуждающих фонарей.
Я думаю о потоках и странных плотинах, которые мы строили в детстве из снега, зачарованно глядя, как вода неукротимо размывает возводимые нами препоны. Я думаю об этом еще и потому, что такое созерцание являлось вслушиванием в упоительную и непонятную радость сознания того, что любое наше усилие изначально обречено благодарным и благоговейным вслушиванием в высшую силу всех миров, пред которой жалкой и ничтожной казалась власть законов, к которым нас приучали столь настойчиво, сколь и терпеливо, как к мысли о будущем. Плотина была Богом, Богом был ручей. И мы потому что заведомо знали обреченность наших усилий, а, стало быть, всего того знания, которому также были обречены, потому как нас называли людьми. Следовательно, я не могла, занимаясь с тобой вот этим, закрывать глаза, потому что границы моего зрения есть границы моего языка, и не говоря о ручье, плотине, отсвечивающих рельсах и тумане, лежащем в зарослях репейника, я не смогла бы этого видеть. Мне требуется несколько больше времени. Нет, не времени, другого, но мне очень трудно сформулировать, чего именно, но несомненно, если дело дойдет до того, рассказ коснется восходящих потоков и снежных плотин, метелей, мокрых волос. В конечном счете я могу сказать, что это мысль о совмещении окружности с плоскостью и о преодолении последней.
История побуждает к тому, чтобы знать, чем она рано или поздно разрешается. Эта точка зрения может быть названа, если ты ничего не имеешь против, аксиологической: ценность возникает в результате появления сокрытого элемента (по воле случая, автора, неведения читателя). Отсутствующий элемент является побуждающим импульсом. Я ничего не имею против, за исключением, пожалуй, окна; оно: напротив. В нем небо и ветви. Дальше, за ними, остальная жизнь. Возможно также сказать, что запланированное отсутствие этого элемента является источником его желания. В итоге семья постигает все свои мрачные тайны, и свет проливается в души. В укрупненном масштабе нация постигает все свои тайны благодаря Царю-психоаналитику, и тот же свет исцеляет их душевные язвы. Царь также есть нескончаемо сокрытый элемент истории. Более того, нескончаемо двоящийся и в своем двойничестве ускользающий в цепи взаимозамещений. История проста: Царь-Отец, он же тот, кто выслушивает бесконечное повествование о самом себе исчезающем. У Григория Нисского каждая вещь стремится к своему собственному Логосу, равно как и человек, через которого такое стремление тварного возможно и происходит. Может ли существовать история изначально исполняющаяся в самой себе?
Некий, запаздывающий в своем соскальзывании в память, пласт времени иногда напоминает голографический натюрморт. Собрание оттисков, умственных слепков. И не было у нее детей, и кручинилась она очень, а муж ее, генерал, и говорит ей: все сделаю для тебя, только прикажи... а ей что... плачет, бедная. И вот был ей сон, что помрет она вскорости и потому наутро говорит она своему мужу, генералу, про весь этот свой сон что видела она во сне Спасителя, и тот ей молвил, чтоб не печaлилась, а мужу своему наказала после смерти на могиле Его фигуру поставить. А почему? Да потому, что детей у нее нет, а так люди собираться будут, поминать. Вот почему! Они мертвы.
Ничем не откликается им спящая часть меня, нескончаемо и неустанно лишающая себя себя в отслоении оболочек опознания. Мост сравнения был нами устранен. Звук пилы кольцеообразен, однако ничем не напоминает спиралевидное, галактическое вращение ветвей. Снег сошел. Снова сухо и тепло, скоро прилетят скворцы. Лето хорошая пора. С утра мы пошли на покос. Вечером за ужином каждый рассказывал, как он провел день. Чужие вещи брать стыдно. Бедность не порок и не порог. Дальше тоже есть. Моя радость, читаю я, заключалась вo внезапной остановке всего моего размеренного, осуществленного в ладу остального, естества. Подрывное действие одиночества. Сплошные формы черного, восхищающие полнотой совершенства, в приближении обнаруживают неоднородность, зернистость. Вторжение материала в материал. И даже этого было достаточно, чтобы понять, как образуются привязанности к той или иной вещи, предназначение которых заключается в неустанной способности связывать или проще походить на другие. Мне недостаточно ни сообщения, ни его автономного бытия. Можно будет сказать, что сообщение, как некое универсальное понятие, полностью исчерпано для меня. Больше этого не повторится. При рассмотрении стена оказывается строгой структурой отверстий, взаимосвязанных с собой разнообразно и сложно: их связи образуют медленную катастрофу.
Сеть зияний предстает стеной. Задача заключается в проникновении в поры. Когда раздался стук в двери, никто не повернул головы. Коррумпированное общество насилия отражает все пороки политики правительства. Книга раскрывает огромный мир, совмещая в себе аллегорию, лиризм, мудрость и настоящий, захватывающий saspense. Символический мир денег, его космогония, катаклизмы до смехотворного отчетливое подобие: деньги означают деньги. Риторика денежного обращения тяготеет к метонимии. Поэтика инфляции. Теперь о звездах. Теперь о том, что должно оставаться тем, что оно есть и о том, как то, чему надлежит оставаться все тем же, начинает очаровывать мысль своей иллюзорностью. Или же своей принадлежностью к долженствованию, полагаемому мыслью в воображение. Вообрази, что нас нет, а теперь вообрази, что, не будучи, мы тем не менее есть и, не бытуя, прибываем, ничего не исполняя, в это двоякое пребывание. Но я не одержим ни единой мыслью, я вполне прозрачен и только внимательно смотрю на предметы, огибая их своим убыванием. Как, например, в тот вечер, когда в дверь неожиданно постучали, и все повернули головы на стук. Кажется, на стене висела картина, заключавшая в себе несколько изображений, плавно, в зависимости от освещения, сменявших друг друга. Не доводилось ли тебе иногда, переходя через ласковую пустошь предсна, воображать, что ты натягиваешь лук, кладешь стрелу, отпускаешь тетиву, но стрела, вместо того, чтобы лечь в вожделенную длинноту траектории, предполагаемой всеми обстоятельствами, неловко и плохо падает у ног, сламывая углом необыкновенно желанную линию нить, натянутую незримой струной к некоему концу? Еще раз, я прошу тебя, еще раз. Это требует терпения. Но как, но зачем! Это изображение не оправдывает себя в том, что оно якобы должно служить оправданием мой глаз бережно расколот, его фрагменты слегка раздвинуты, с тем, чтобы в меня устремилось видимое. Мы устраняем преграду между собой и тем, что мы создали, подчинив себя созданному. Но вряд ли я одержим какой бы то мыслью. Кто бы это мог быть? Кто бы это в такой поздний час вознамерился посетить нас (включая меня)? Кому нужна наша вечерняя, невнятная жизнь? Возможно, это почтальон, скажет кто-то. Но почтальоны не ходят так поздно, возразит другой. Поздно и рано равно утрачивают свой смысл в отношении вести к вестнику. Но мы это уже читали, заметит голос из угла, вынесенного в центр комнаты, иглой циркуля впившийся в раздумье об окружности. Нет, мы еще только намеревались погрузиться в чтение, усмехнется тот, кто сказал вначале о том, что "этого вполне достаточно". Да, согласится девятый, весть всегда находит (скорее, образует) такое время, когда она в состоянии быть не предчувствием и не интерпретацией, но тем, что она есть весть. Но тогда, как выглядит такого рода весть, раздастся вопрос. Легко предположить, что у разных народов весть и выглядит по-разному, однако образы, которые она принимает, имеют очень много общего послышится незамедлительно. Возьмем, к примеру, весть, которая настигла во сне китайского поэта Ли Бо. Она состояла из четырех сухих сосновых веток, которым очевидно не хватало присутствия яшмы, чтобы выдать себя с головой. Это была весть из разряда относительно секретных, наподобие грамм вирусов, вписываемых в тело программы. Такая же весть предстала пред Гвидо Кавальканти, приняв вид катящейся в потоке солнечного света монеты. И невзирая на то, что вторая по обыкновению являлась Чумой, а первая исконно ложной вестью, касавшейся композиции Антологии Восточных Врат, они говорили об одном и том же, о невообразимом и радостном многообразии форм, в котором настоящее опережает собственную тень, покрывающую предметы и их архетипы животворной пыльцой. Раздался стук в дверь. Двери были раскрыты настежь. С лестницы тянуло кошачьей вонью, сыростью и отзвуками прозвучавших днем шагов. Под тремя сводами, встававшими друг над другом, обозначила себя, выпуклая, как буква для слепого, звезда. Она была желта, как воспоминание о боли, причина которой утеряна. Силок зрачка ощущал ее тяжелый трепет. Нас больше не было, где мы были. Любовь пришла за каждым, как сельский пастух, знающий меру будущему дню, для которого знаки погоды являются простой азбукой. И этого было вполне достаточно.
