Денис Гуцко - Виктор Загоскин боится летать
Денис Гуцко - Виктор Загоскин боится летать краткое содержание
Денис Гуцко
Виктор Загоскин боится летать
Гуцко Денис Николаевич родился в 1969 году. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Печатался в журналах “Знамя”, “Дружба народов”, “Октябрь” и др. Лауреат премии “Букер – Открытая Россия” (2005 г.).
Прикрутил краны, прислушался.
Люба всё-таки поднялась, возится на кухне. Постоял, осоловело глядя в раковину, облепленную его щетиной, ставшую теперь вместо него небритой. Снова пустил воду – умыть раковину. Поплескал из пригоршни по краям. Раковина стала чистенькой, гладкой. Гладкой стала, белой. Бодрой – не в пример ему.
Пошлёпал себя по щекам. Мягко, будто ребёнка будил: просыпайся.
Никогда не будил ребёнка. Своих нет, чужих не довелось. Интересно, каково это – будить ребёнка? В смысле – испытываешь что-то особенное в этот момент? Или… ничего такого – обычная утренняя механика: вставай, вставай, в садик пора… в школу… к доктору опоздаем…
Да, интересно.
Представил.
Его самого так мама в детстве будила – нежно пошлёпывая по щекам. Всегда трудно просыпался, будильники до сих пор ненавидит люто.
Вода шумной спиралью ввинчивалась в хромированное жерло.
Смотрел на воду. В зеркало старался больше не смотреть, но казалось – оно смотрит. Караулит ответный взгляд.
Через полчаса нужно быть готовым.
Через полчаса в такси и – понесёт-завертит. Вместе с другими, многими и многими, вырванными из нормальной жизни, провалившимися в узкое жерло дороги. Пассажиры – как сбритая щетина…
Смыл последнее пятнышко пены с края раковины.
Пока была на щеках – в ней был смысл. Создавала образ занятого человека: завертелся, некогда побриться. Придавала лицу некоторую брутальность. Немного брутальности в наше время – самое то. К тому же – приятно об неё почесать запястье. Там, где нежное местечко, с тыльной стороны. Любит так – почесать запястье о заросший подбородок.
Да, пассажиры – как сбритая щетина…
Соберись, чёрт возьми! Кисель в голове!
Пока шумит вода, Люба думает, что он ещё бреется. Не заглянет к нему, чтобы подогнать: “Не опоздаешь? Чай наливать?” Лучше бы кофе. Но от кофе лишняя нервозность – это сейчас ни к чему.
Настроиться. Сосредоточиться под причмокивающий говорок водопровода.
Зачем-то ему нужно сосредоточиться. Хотя, если подумать – зачем?
Чувствует себя беззащитным. Рассеянным и оттого беззащитным. Будто если он одолеет свою рассеянность – перестанет быть беззащитным.
Будто от него зависит что-то.
Вода, закрученная в спираль. Хоть и крошечный, в раковине, а тоже – водоворот. Пружинка стихии.
Закрыл кран. Уселся на краешек ванны.
Вот ведь Боря подкузьмил.
По работе, конечно, приходится летать. После того как всучили ему эту карту треклятую – летать приходится часто. Оно и ясно: скидка просто неприличная. “Ну что, Загоскин, смотаешься? По твоей-то карте – грех не летать”.
И киваешь, проглотив ледяной комок. И летишь.
Да, с картой вышло – нарочно не придумаешь.
Если бы летел в тот раз один, на работе никто бы и не узнал. Но рядом сидел Елизаров, начальник розницы. Всё шоу прошло у него на глазах. Когда стюардесса вышла в салон с волнистым попугайчиком, шёлковой лентой прикованным к её запястью, Елизаров – в третий раз, кажется, – набирал с мобильника управляющего, а Виктор, сопя от раздражения, решал, одёрнуть наконец Елизарова – мол, нельзя, запрещено в полёте – или снова промолчать. И тут стюардесса звонко – так, что попугай с перепугу пустил жидкого червячка на её рукав, – провозгласила розыгрыш:
– Наша авиакомпания… бла-бла-бла… дарит возможность… бла-бла-бла… до конца года летать за полцены. Сейчас мой пернатый помощник Гоша… – а Гоша косится на голосистую скептически, без всякого энтузиазма, – выберет счастливчика!
Сунула попке жменю тоненьких свитков – тот дёрнулся, ухватил клювом, вытащил один. Стюардесса развернула, и на бумажке красовалось “21 Б” – номер места, на котором сидел он, окаменевший счастливчик Виктор.
Елизаров завопил прямо в трубку: “Дмитрий Палыч, представляете! Загоскин только что карту выиграл! На скидку!”.
А попугай печально развёл крыльями – мол, я тебя понимаю…
Вроде совсем недавно было – карнавал буржуазной щедрости: “Берите-берите, что же вы, смелее!” Сейчас, когда он вместе с деньгами просовывает в окошко билетной кассы свою карту, кассирши недовольно кривят губы. Прикрыв трубку рукой, куда-то звонят – и снова кривят. Каждый раз у Виктора теплится надежда, что, повесив трубку, повеселевшая кассирша произнесёт долгожданные слова: “Извините, больше не действует”. И он перестанет быть обладателем неприличной скидки. Перестанет наконец мотаться по командировкам. Но каждый раз надежда оказывается тщетной: они всё же оформляют ему билет по специальной цене.
Так что радости лётной у него теперь с избытком.
Но то – работа. За неделю, бывает, готовишься. Перетрясёт всего, выпотрошит – созреет спасительная пустота в оглохшем организме. А тут… сорвал по тревоге…
Псих Борька! Псих запущенный!
Сначала эмигрировать задумал. Съездил в Италию к бывшему однокурснику, разузнал всё. Однокурсник лет пять как врачом в миланской клинике, обещал всё устроить. Боря собирался с присущей ему тотальной основательностью: вечера напролёт просиживал в чатах, накупил кучу нужных книг, зубрил итальянский. Уже было заговорил и читал почти без словаря. А потом вдруг передумал. Ничего толком не объяснил. На родине, видите ли, решил остаться. Не хочет, видите ли, чужое обживать.
Теперь-то что? Теперь-то куда тебя, шизика, понесло? Где тебе родина?!
Когда-то, в детстве, всё было наоборот: это он, Виктор, то и дело куда-то встревал, жизнь мерил шишками набитыми. То в телефонный колодец свалится, то один в чужой район на дискотеку попрётся.
А Борис – даром что младше на три года – всегда правильный был. Как разлинованный. Никуда не падал, не встревал. Само собой – отличник, пионер-всем-пример. Заглянешь в его шкаф, а там сорочки, собственноручно им отутюженные – по стойке “смирно”, дистанция в одну ладонь. Ополчение на смотре. Бррр! С улицы придёт – сразу обувь мыть. Всегда.
В любую погоду. Придёт – и прямиком в ванную, мыть.
Младшенького то и дело Виктору в пример ставили: “Учился бы вот у Бореньки. Вот кто в жизни-то не пропадёт”.
И впрямь казалось: всё в его судьбе расписано наперёд, по клеточкам разложено. Брат Борька, человек-таблица.
Сам от себя устал, что ли? От правильности чрезмерной. Стёрся о прямые углы.
Да ну его! Слетать – и забыть. Забыть и печатью заверить: забыто.
Виктор не хотел, чтобы Люба вставала его провожать. И не потому, что уже несколько дней живут, недовольные друг другом, захлопнутые и затаившиеся… Не поругались, нет. Просто вдруг обиделись. У них с Любой случается. Внезапно, из-за мелочи какой-нибудь. Люба попросит покормить Рульку – а он забудет. “Ну что тебе, трудно? Она же голодная”. И – обида на неделю. Или он – обидится молча и носит. Вынашивает. Утренние затяжные сборы её бывают обидны. Все эти лаки, фены, “не пойму, лучше с поясом или без?”. Или за воскресным обедом она отпустит шпильку про его излишние килограммы. Вообще-то он и сам готов об этом пошутить, повздыхать насчёт растущего пуза – но в воскресенье, когда так хочется порадовать себя вкусным?!
В чём состояла причина размолвки в этот раз, Виктор не помнил. Помнил только: с утра был мрачен, а Люба, ничего не спрашивая, помрачнела в ответ. И потянулись глухонемые вечера…
Теперь вот встала, в дорогу собрать. Будто и не было ничего. Да и то сказать – ничего ведь и не было. Муть, невнятица.
Нет, не хотел, чтобы она его провожала. Даже тапки не стал искать, когда вставал, чтобы не шуметь.
При ней не сосредоточиться.
А мог бы.
Любые действия, когда совершаешь их в одиночестве, в умышленной тишине, ободряют и упорядочивают душу. Поставишь чашку на блюдце, она тихонько цокнет – есть в этом звуке что-то от стука дирижёрской палочки о пюпитр: скоро, вот-вот… Прижаться лбом к оконному стеклу, высматривая царапнувший синеву сумерек красный столбик термометра: ну-ка, что там у нас по Цельсию? Уронить струю кипятка на чёрные трупики чаинок и смотреть, как они, ожив ненадолго, летят, кувыркаются – голубями, чёрными голубями-перевёртышами…
– Ты скоро?
Вздрогнул от неожиданности. Крикнул через дверь:
– Иду.
Всё же зря жёны провожают мужей в дорогу. Подчёркивают остроту момента. Если что… ну, если вдруг – будет ей последнее воспоминание, как сидела напротив, позёвывая, пока он бутерброд жевал.
Бред! Отборный какой, заковыристый.
Сосредоточиться… Или лучше наоборот: коньяку стакан или таблетку снотворного? Паспорт, билет, бумажник – в кармане. Такси заказано. Что, в самолёт его такого, пришибленного, не пустят?
