Юрий Божич - Пенза-5
Юрий Божич - Пенза-5 краткое содержание
Юрий Божич
Эпитафия часа
Пенза-5
Однажды в отпуск приехал брат, салага-первокурсник. Буквально на три дня выпустили — за «успехи» в учебе. Его, собственно, уже, никто и не ждал — думали «хвосты» сдает.
Отпущенное время брат использовал с небывалым рационализмом, похожим на размах. Посетил всех родственников. У деда вышиб слезу. И поток воспоминаний.
— Идем мы по Румынии, да… Командир впереди… Вот так двор, там колодец, да… Жарко, боже ж ты мой!.. Все, спрашивают воды. Воды, говорят… Нэштэ русишэ, отвечают, — не понимаем по-русски. Я тогда говорю… и т. д.
Вплоть до объяснения, откуда ему, Ефиму Божичу, известен румынский.
Думаю, дед не вспоминал об этом примерно со времен двадцатого съезда. Но форма, как говорится, располагает. Тем более брат привез с собой сапоги. Запах от них выветривался потом недели две. Я хамил:
— Хорошо еще, что ты не, кавалерист.
Мама смотрела на меня осуждающе. Отец улыбался в ожидании Сашкиных рассказов.
Из этих рассказов я запомнил в основном фамилии — Кузин, Горелов, Сушкевич, Скорохватов…Самое, удивительное, что через полтора года фамилии вдруг стали людьми. Такое не часто встречается.
Брат, не стесняясь, вводил в семейный обиход военную образность. Например, старший лейтенант Расходов в его эпосе командовал кому-то:
— Снимите, женский половой орган и наденьте пилотку!
Что означало: поправить головной убор. Мама всплескивала руками:
— Так и сказал: орган?
— Нет, — отвечал Сашка, — назвал, его… настоящее имя.
— Какой кошмар! — вздыхала мама. — Вы там ругаетесь как сапожники.
Позже, я понял: она преуменьшала. Впрочем, если сапожников поместить в казарму.
Культурная программа первокурсника — артиллериста, похоже, ограничивалась коллективным посещением кино и пением в хоре. Последнему никто не удивлялся — в семье жила легенда о музыкальных способностях брата. Тем более он проучился три года по классу фортепиано.
— Что же вы поете? — спросил хориста отец.
— Ясно что… «Несокрушимая и легендарная»…
Мама стирала и ушивала его робу. Сам он возился со вставками в погоны. Нужно было выбирать: толстый плексиглас или тонкая пружинка от фуражки. Обременительное дело пижонство, какое-то каждодневное. Наподобие, бритья.
Брат всегда был пижоном. Стимулом к тому служили женщины. Уж, капитаном, за бутылкой коньяка, он признавался, стуча по рюмке:
— Без этого — могу. Но бабы — ты меня извини!
С извинениями — это было не ко мне
Короче, два вечера из трех брат уходил в «самоволку».
К бывшей однокласснице, Лене Шаповаловой. Стрелками на его
штанах можно было резать хлеб.
— Бабы должны ссать, — говорил он мне громким шепотом, имея в
виду степень отглаженности.
— Саша! — одергивала мама.
— Это фольклор, — пояснял брат.
Со свиданий он возвращался довольно угрюмый. Без
яледов помады и женских следов умиления на щеках. Брюки были измяты только под коленями.
— Тебе, — советовал я, — нужно свои диалоги с Леной начинать
словами: я старый солдат, мадам, я не знаю слов любви…Верный успех!
— Артиллерия — бог войны! — несколько загадочно отвечал он. Это походило на отзыв.
Военная форма Лену не проняла. О походах на Румынию она не рассказывала. Возможно, она вообще, была несентиментальной. Сашка переключился на меня. После первых фраз я почувствовал себя на призывной комиссии.
— Тебя сразу поставят комодом, — уверял он. — Или даже замком. Разговор велся на сплошном подтексте. Можно было подумать, что речь шла о мебельном производстве.
— А кем лучше? — спрашивал я.
— Комод — командир отделения. Замок — заместитель командира взвода. Замок старше. По должности, У тебя рост сколько?
— 175. А там что, по росту отбирают?
— Сажень, а? — двусмысленно подмигивал Сашка, хлопая меня по худой
спине. Сам он был сантиметров на восемь короче. Вернее — меньше.
Венера Мелосская, по его словам, Имела такие же антропометрические данные. Странно, что его это успокаивало.
Я тогда бегал спринт и выписывал журнал «Легкая атлетика». Результаты приближались ко второму разряду. Ноги напоминали бутылки из-под шампанского. Это была самая достойная часть моего тела — ногами я гордился. Даже конечности Валерия Борзова — не вызывали у меня чувства зависти.
Я собирался в институт физкультуры. Родители начали готовиться к худшему, то есть к моему поступлению. Отец деликатно подкладывал книги на тему профориентации. Как правило, они шли в контексте, с бестселлерами типа «Мальчик становятся мужчиной» или «Половое, воспитание ребенка и метод шиацу». Видимо, между сексуальностью и профессией все-таки существует какая-то метафизическая связь. Например, моряки, я замечал, в половом отношении более активны, чем библиотекари. То ли море развращает, то ли книги облагораживают…
В общем, моя спортивная ориентация считалась семейным недоразумением. На отцовское:
— Маша, он уже взрослый, успокойся.
Мама отвечала:
— Витя, здоровье — не вечное.
Истины всегда звучат достаточно тривиально. Порой кажется, что они взяты из грузинских тостов.
Сашка уехал со словами:
— Тут надо подумать!
Фотография, сделанная не перроне, убеждает, что сказанное он относил и к себе. Шинель у ворота расстегнута, шапка на затылке. Взгляд упрямого мальчишки со складкой у переносицы. Ехать, ему не хотелось. На фото грустнее него — только пейзаж с серой дымкой. 3а которой — терриконы шахт и трубы содового завода. Уныло место, колыбель Донбасса… 3десь, в Лисьей балке, давшей потом название города, Григорий Капустин нашел уголь. Эта неожиданность случилась в начале восемнадцатого века. Тогда еще подозреваю, Донец был чистейшей рекой. Теперь это сточная канава. Странно, что такое место можно любить, посвящая ему тоскливые неуклюжие строки.
После отпуска брат даже писал стихи, что-то там про «огни Волчяровки в дымке осенней». Письма заканчивались надеждой на скорый приезд и наши совместные пробежки через лес до Боровского. Это было неосуществимой попыткой вернуться в прошлое.
В марте, кажется, я носил букет гвоздик Лене Шаповаловой. Она стояла в халатике, прислонившись к дверному косяку. Очаровательная припухлость у кончиков губ, настойка женской улыбки…
— Это от Саши, — сказал я. — У вас день рождения…
— Спасибо.
— Будьте счастливы, — буркнул я, превышая полномочия. Захотелось почему-то добавить: у вас — товар, у нас — купец…
К чему бы это, думаю?
В мае, когда мне удалось показать на сотке неожиданно
хороший результат, я сказал родителям, то бегуна из меня, скорее всего не выйдет. Загнул какую-то ересь про физические данные, почти забросил тренировки… Сидел и листал митяевскую книгу — кажется, «Тоя профессия — офицер» или что-то вроде того. Книга была с картинками. Фемистокл казался братом Крупской. Суворов напоминал деда Ефима. Из эмблем не вкладыше самой лаконичной была артиллерийская. Я вспомнил, как брат говорил, пришивая петлицы:
— Это означает: палец о палец никто не ударит…
Я прочел «Офицерскую юность» и «Алые погоны». От книг а рrrоri веяло нежнейшей ложью. Их мог написать Альхен из «Двенадцати стульев». Хотя авторы вообще-то были разные. Фамилию одного я даже запомнил — Изюмский. Летом от мня уже можно было услышать:
— 0фицер — профессия героическая.
В начале августе приехал брат. Полевые лагеря придали его лицу испанскую воспаленность.0н был спокоен и уверен. Впереди маячил месяц отпуска.
Я с задумчивостью патриота перед казнью объяснял:
— … И потом, в мире так, неспокойно…международная напряженность Американский гегемонизм… Пол Потт, сука…
Мы стояли в винограднике. Солнце всходило минометной траекторией. Брат уплетал сорт «Мадлен».
— Да все правильно, — одобрил он, выплюнув косточки. — Время, бля, суровое. А тут выходишь после училища: 120 — за звание и 130 — за должнсть.0тдай и не греши! У нас там на заборе, между прочим, какая-то баба написала: сдохну, но выйду замуж за офицера. Так что решай.
Две с половиной сотни плюс баба не заборе — все говорило в пользу училища.
Через год я уехал в Пензу, где жители назывались почти похабно пензяками. Почему не пензенцами — не ясно. Топонимика вообще вещь загадочная. Выше логики.
Ладно… Я уехал в Пензу. Поступил. Родители вздохнули спокойно, как потом оказалось, они рано расслабились…
Полгода я привыкал, как говорится, к суровым армейским будням. На лекциях, например, умудрялся спать с открытыми глазами. На успеваемости это не отражалось. Преподаватели казались гипнотизерами.
Домой я писал письма длинною в товарный состав. Свои робкие догадки о сущности бытия подкреплял цитатами из Фрэнсиса Бэкона. До сих пор не вспомню, откуда я их понабирал. Мама с отцом отвечали поочереди. Маму интересовало питание и самочувствие. Отец писал в неком общефилософском плане, его размышления были короче маминых вопросов и выглядели стройно, как уголовный кодекс.
