Алексей Бабий - Скучно в городе Пекине
Обзор книги Алексей Бабий - Скучно в городе Пекине
Алексей Бабий
Скучно в городе Пекине
1
Название, между прочим — класс. «Скучно в городе Пекине». Ну — такое название пропадает! Просто грех не написать рассказ с таким названием. Только вот — про что?
А вообще-то это песня. И поют ее вот так:
Ску-у-у-уушно в городе Пи-и-и-икине![1]
Cпя-я-я-ят на крышах воробьи-и-и-и-и…
Два китайских мандарина-а-а
Бреют рыжие усы-ы-ы.
И говорит один другому:
Скушно, говорит, в городе Пекине!
Спят на крышах воробьи,
Два китайских мандарина
Бреют рыжие усы.
И говорит один другому:
Cкучно в городе Пекине!
Cпят на крышах воробьи…
…и так далее. Помнится, один старшина переплюнул Эйнштейна и соединил пространство со временем, приказав рыть канаву от забора и до обеда. Я пою эту песню с девяти утра до вон той скалы. На скале я сяду поищусь насчет клещей и спою что-нибудь более задушевное. Про двенадцать негритят, например:
Двенадцать негритят[2] купались в синем море.
Двенадцать негритят резвились на просторе.
Один из них утоп, ему купили гроб.
И вот вам результат: одиннадцать негритят.
Одиннадцать негритят купались в синем море…
…и что вы думаете, на двенадцатой итерации все это кончится? Как бы не так:
Ноль негритят купались в синем море.
Ноль негритят резвились на просторе.
Один из них воскрес, ему купили крест.
И вот вам результат: один негритят!
Один негритят пошли купаться в море…
Так о чем я там… А, о клещах. Клещи — это, конечно, минус.[3] Я ищусь и на процедурах, и в столовой, и на приеме у врача. А давеча прямо посреди курортного пришпекта остановился и машинально запустил руку под трико, на радость окружающим.
Клещи — это минус, но и плюс. Из-за клещей в лес не ходит публика. Поэтому туда хожу я. Курортная публика смотрит «Богатые тоже плачут» и читает Анжелику вперемежку с Ивановым, который Анатолий. Курортная публика громко и фальшиво хохочет. Курортная публика жрет все подряд, покупает что попало, торчит изо всех окон, со всех скамеек, из-под каждого куста. Курортная публика… да что там говорить — можно подумать, вы не видели курортной публики!
В санаторий я являюсь только затем, чтобы поваляться в радоновой ванне, получить очередную порцию жидкости из шприца «в мягкие ткани» и порцию гнусного первого-второго-третьего в желудок. За день я произношу всего десяток слов, и все в столовой: «Доброе утро (день, вечер)» и «приятного аппетита» (3 раза). Вот чего мне не хватает в жизни — так это одиночества.[4] Лет пять назад я вполне серьезно узнавал у юристов, за какие деяния сажают в одиночную камеру. Так вот, оказывается, у нас это не принято. Оказывается, это негуманно.
И вот целыми днями я шляюсь по лесу, и нахожу удовольствие в пении идиотских песен, и отдаюсь постыднейшему из своих пороков: сочинению стихов. Графомания — это болезнь, и болезнь позорная, вроде недержания мочи. И неизлечимая. Вообще в жизни я придерживаюсь правила «не умеешь — не берись». Но с моей музой шутки плохи: это вам не слабое создание, бряцающее на лире. Моя муза крепкого сложения, яростная и неутомимая. Она извещает меня о своем приходе: часа за четыре где-то в горле начинается щекотание, и кто-то внутри меня похохатывает, как похохатываает человек, читая, скажем, «Двенадцать стульев» — несильно, но постоянно. Я обреченно готовлюсь: расчищаю вечер, готовлю бумагу, запасаюсь стрежнями. Муза врывается, тряся своими персями,[5] смешки перерастают в сатанинский смех, и начинается оргия. Теперь я не тварь и вошь, я бог, создающий миры, и я создаю их и вижу содеянное, и говорю, что это хорошо, строчки прут из меня, как… прошу пардону, но самое точное сравнение оказалось не самым аппетитным. Но оно все-таки самое точное, потому что утром я все это брезгливо перечитываю, приговаривая: «В сортир… В сортир… И это — в сортир…» Ну посудите сами, куда годится, например, такое:
На берегу пустынных волн
Сидел я, дум великих полн.
За мной закат в сто солнц горел,
А я сидел, сидел, сидел…
А прямо в ноги бил прибой,
А чайки реяли гурьбой,
А я сидел, сидел, сидел,
И в даль далекую глядел!
Сидел я, дум великих полн,
На берегу пустынных волн…
Чего же я такого съел,
Что, сняв штаны, весь день сидел?
Ну куда это годится, кроме как в сортир? Я уж не говорю о том, что, за исключением двух-трех строк, это сплошной плагиат. И можете ли вы представить чаек, которые гурьбой реют? Бред какой-то.
А вот еще. Это уже из датской поэзии: по вирше на каждую лечебную процедуру. Знаете ли вы, что такое циркулярный душ? Нет? Вам крупно повезло: это нечто среднее между душем и циркулярной пилой.
Я был зеленым и невинным,
Я был к тому же сир и наг,
Когда открыл я дверь в кабину,[6]
Когда сестричке подал знак.
Сестричка ухмыльнулась криво,
Открыла вентиль, и по мне
Хлестнуло из десятков дырок:
По животу и по спине!
О, как я, братцы, извивался,[7]
В своих обманутый мечтах!
О, как же душ в бока впивался,
Ну, а всего больнее — в пах!
Я выл, орал, искал дорогу
Туда, где я бездушно жил…
Но медсестра сказала строго,
Что душ — полезен для души!
Она сказала: в жизни тоже
Обычно бьют со всех сторон!
Она сказала: ты, похоже,
Не только в душе не силен!
Я, точно, жил не так, чтоб очень:
Все норовил и вам, и нам…
Я был любитель до обочин,
И до разделов пополам.
Ах так?! Хлестнул словцом душонку,
И в струи смело я вошел,
Прикрыв ладонями мошонку,
А также — кое-что ишшо!
Что-то в моем творчестве появились фаллические мотивы. Я полагаю, что это — тлетворное влияние Запада. В промежутках между процедурами я иногда заглядываю в видюшник, а там крутят одну эротику: чего же еще крутить на курорте? Свежие идеи я, кстати, беру на заметку. Вернусь домой и непременно использую. Ты где был, скажет жена, на курорте или на курсах повышения квалификации? На курсах, хмыкну я: вечером теория, ночью практика. И пусть она догадается, шучу я или нет.
Самое смешное — что шучу.
А вот мой сосед по комнате, Петро, в комнате почти и не бывает. А когда бывает, делится впечатлениями. Ну, воодушевленно говорит Петро, помогает-то она, только треск стоит, и слышь, Коля, платочек носовой подстелила, чтоб простыню не замарать!
На этот раз он это о носатой расплывшейся бабище неопределенного возраста. Петро, говорю я ему, ты бы хоть количество качеством заменил, что ли!
— Тебе врачи какой режим прописали? — спрашивает Петро.
— Щадяще-тренирующий.
— А мне — постельный! — и Петро, чрезвычайно довольный, валится на койку, и хлопает ладонями по пузу, и блажит:
Белокуриха-река, быстрое течение!
А радон без мужика — это не лечение!
Эх, Петро! Мужские достоинства не между ног висят: в основном они находятся совсем в другом месте. Но дело даже не в этом. Вот стоит троллейбус, вот бежит советская гражданка. Успела. Отпыхивается. Смеется. Счастлива. И вот за это мне ее хочется придушить:[8] за то, что для счастья ей надо так мало.
2
На скалу-то я сел, а поискаться не удастся. Некстати показались две мадамы. Одной, рыжей, недалеко за тридцать и, кстати, у нее неплохая попка. Второй далеко за сорок, но тоже еще очень даже — в форме и формах.[9] И как их только занесло сюда — в этакую рань? Не дай бог, загрызут.
Вот как-то на второй или третий день отдыхал я после радоновой ванны, и вышел, сонный, в коридор. Солнце бъет прямо в глаза, а между мной и окном следует особь женского пола: «О, какие тут мужчины скрываются! И что же они тут делают?» И так ее силуэт был строен и изящен, и так пышны волосы, и такой грудной у нее был голос, что я не успел сгруппироваться, и начал весьма игриво: «Они там лежат и ждут…», но тут мы вошли в полутемный переход, и я увидел ее морщинистое лицо, и на полуфразе свалил налево. И правильно сделал, а то был бы изнасилован прямо в коридоре.
