Витольд Гомбрович - Плясун адвоката Крайковского
Обзор книги Витольд Гомбрович - Плясун адвоката Крайковского
Витольд Гомбрович
Плясун адвоката Крайковского
Уже в тридцать четвертый раз отправился я в оперетку на “Королеву чардаша”, а поскольку было поздновато, миновав очередь, проследовал прямо к кассе:
— Дорогая, быстренько, мне, как всегда, на галерку, — но тут кто-то ухватил меня сзади за шиворот, бесстрастно, да-да, бесстрастно, оттащил от окошечка и поставил, как говорится, на место, то есть в хвост очереди. Сердце у меня заколотилось бешено, дыхание перехватило — разве это не убийственно, если вас вдруг хватают за шиворот на глазах у почтенной публики? Но я все же оглянулся: это был высокий, холеный, благоухающий господин с подстриженными усиками. Беседуя с двумя элегантными дамами и еще одним господином, он разглядывал только что купленные билеты.
Все смотрели на меня, и я вынужден был что-то сказать.
— Так это вы были столь любезны? — спросил я, может быть, и с иронией, может быть, даже с угрозой, но — поскольку я вдруг ощутил слабость — слишком тихо.
— А? — переспросил тот, наклоняясь ко мне.
— Это вы были столь любезны? — повторил я, но опять слишком тихо.
— А, да, это я, я был столь любезен! Туда, туда — в хвост. Порядок, Европа! — И, повернувшись к дамам, он пояснил: — Приходится учить, неустанно учить, иначе мы навечно останемся нацией зулусов.
Вокруг глаза, глаза, физиономии всякие — сердце у меня колотилось, голос пропал, я направился к выходу, но в последнюю минуту (о, будь благословенна эта минута!) что- то мне стукнуло в голову, и я вернулся. Стал в хвост, купил билет и успел как раз к первым тактам увертюры, но на этот раз не погрузился, как обычно, с головой в спектакль. В то время как Королева чардаша пела, щелкая кастаньетами, изгибаясь всем телом и вздымая грудь, а элегантные юноши со стоячими воротничками и в цилиндрах дефилировали цепочкой под ее поднятой рукой, я, глядя на маячившую в первых рядах партера голову с напомаженными белокурыми волосами, повторял: “Ах, значит, так!”
В первом же антракте я спустился вниз, непринужденно облокотился о барьер оркестровой ямы и немного подождал. Затем поклонился. Он не ответил. Тогда я отвесил еще один поклон, потом начал разглядывать ложи и снова поклонился, улучив подходящий момент. Когда я вернулся наверх, меня трясло, я чувствовал себя измочаленным.
Выйдя из театра, я остановился на тротуаре. Вскоре показался он — попрощался с одной из дам и с ее мужем: “До свидания, дорогие друзья, но завтра непременно — очень прошу! — ровно в десять, в «Полонии», честь имею”, усадил другую даму в такси и хотел уже сесть сам, как подхожу я.
— Простите за навязчивость, но не будете ли вы так любезны немного подвезти меня, обожаю быструю езду.
— Пожалуйста, отстаньте от меня! — закричал он.
— Может быть, вы меня поддержите, — спокойно обратился я к шоферу — я был чрезвычайно спокоен. — Обожаю… — но машина уже тронулась. Хоть у меня лишних денег не водится, едва хватает на самое необходимое, я вскочил в такси и велел ехать за ними.
— Простите, — обратился я к дворнику коричневого четырехэтажного дома, — ведь это инженер Дзюбинский вошел сюда минуту назад?
— Да какой там, — отвечал тот, — это адвокат Крайковский с женой.
Я вернулся домой. И в ту ночь не смог заснуть — сотни раз переживал я мысленно все, что произошло в театре: и мои поклоны, и отъезд адвоката, вертелся с боку на бок в состоянии крайнего возбуждения и повышенной жажды деятельности, которые не позволяли заснуть, но вследствие упорного кружения мысли на месте являлись как бы своеобразным сном наяву.
На другой день с утра я послал роскошный букет роз на дом адвокату Крайковскому. Напротив дома, в котором он жил, находилась маленькая молочная с верандой — я просидел там все утро и, наконец, около трех увидел его: в элегантном сером костюме, с тросточкой. Ах, ах — он шел и насвистывал, помахивая тросточкой… Я тотчас же заплатил по счету и побежал за ним, и, восхищаясь гибкими движениями его спины, я наслаждался тем, что он ни о чем не догадывался, что все остается моей сокровенной тайной. За ним тянулся шлейф парфюмерных ароматов, он благоухал — нельзя было и представить, что можно пойти на какое-то сближение с ним. Но и тут нашелся выход! Я решил: если он свернет налево — куплю себе томик “Приключений” Лондона, о котором давно мечтаю, и если направо, никогда уже мне не обладать им, никогда, хоть бы и даром достался, не прочитаю я в нем ни одной странички! Никогда, ни одной! О, я часами мог бы любоваться тем местом на его затылке, где идеально ровной линией кончаются волосы и начинается белоснежная шея. Он свернул налево. В иных обстоятельствах я немедленно помчался бы в книжную лавку, но сейчас я продолжал следовать за ним и только испытывал к нему чувство невыразимой благодарности.
Впереди я увидел цветочницу, и мной завладела новая идея: ведь я могу сейчас же, немедленно — это в моей власти — выразить ему свое восхищение, оказать честь самым деликатным образом, так, что он, может, этого и не заметит. Но что с того, что не заметит? Так даже еще изысканней: выразить ему почтение втайне от него. Я купил букетик, обогнал адвоката — как только я попал в поле его зрения, ровный, безразличный шаг мне уже плохо удавался — и незаметно бросил ему под ноги несколько скромных фиалок. И тут я неожиданно оказался в престранной ситуации: я шагал все дальше и дальше и не знал, идет ли он за мной, или, может быть, свернул, или вошел в подъезд, и не в силах был оглянуться — и не оглянулся бы, даже если бы от этого зависело… не знаю что, все что угодно, а когда я пересилил себя, сделал вид, что уронил шляпу, и повернулся — его уже позади не оказалось.
До вечера я жил лишь мыслью о “Полонии”.
Сразу же за ними я вошел в роскошный зал и уселся за соседний столик. Я предвидел, что это будет дорого мне стоить, но в конце концов (думал я) все равно, может, я не проживу больше года, так зачем экономить? Меня сразу же заметили; дамы были настолько бестактны, что начали шептаться, он же, напротив, не обманул моих ожиданий. Он не одарил меня и тенью внимания любезничая, наклонялся к дамам или вертел головой, разглядывая — других женщин. Неторопливо, смакуя, вслух читал меню:
— Закуски, икра… майонез… пулярка… Ананас на десерт, черный кофе, бургундское, шабли, коньяк и ликеры. Затем распорядился:
— Икра — майонез — пулярка — на десерт ананас, черный кофе, шабли, коньяк и ликеры.
Продолжалось это долго. Адвокат ел много, особенно налегал на пулярку — должно быть, заставлял себя, — по правде говоря, я думал, что не одолеет, и с тревогой следил — неужели положит себе еще? А он все накладывал и накладывал, ел с аппетитом, большими кусками, ел без зазрения совести, запивая вином, так что в конце концов это стало для меня настоящей пыткой. Мне кажется, теперь я уже никогда не смогу даже посмотреть на пулярку, не смогу проглотить и капли майонеза, разве что — разве что мы снова когда-нибудь пойдем вместе в ресторан, это дело другое, тогда — я уверен в этом, — тогда уж я выдержу. Я тоже выпил изрядно, даже голова немного закружилась. В зеркале отражалась его фигура. Как изящно он наклонялся! Как ловко и искусно колдовал над коктейлем! Как элегантно, с зубочисткой в зубах шутил! Замаскированная лысина на затылке, холеные руки с перстнем на пальце, низкий — баритон — мягкий, бархатный голос! Адвокатша ничем не выделялась, она была, можно сказать, так себе, зато докторшам! Я сразу заметил — когда он обращался к докторше, голос его приобретал особую мягкость и бархатистость. Ах так! Все ясно! Докторша была будто создана для него — стройная, гибкая, изящная, ленивая кошка с милыми женскими причудами. А в его устах слово “коготки” звучало превосходно, чувствовалось, что любит, знает толк. Коготки, бабенка, кутеж, гуляка, повеса, кутила — ха, ха, ну и кутила наш дорогой доктор! И — “прошу вас”, ах, это “прошу вас”, такое выразительное и неотразимое, такое культурное, не терпящее возражений, этакая заключенная в двух словах хроника всевозможных побед. И ногти у него были розовые, особенно один, на мизинце.
Только около двух ночи вернулся я домой и прямо в одежде плюхнулся на кровать. Я был перенасыщен, переполнен, раздавлен, меня мучила икота, в голове шумело, а изысканные блюда распирали желудок. Оргия! Оргия, пир, кутеж! “Ночь в ресторане, — шептал я, — ночной кутеж! Первый раз — ночной кутеж! Благодаря ему — и ради него!”
С тех пор я ежедневно усаживался на веранде молочной, поджидая адвоката, и следовал за ним, когда он появлялся. Кто-нибудь другой, может, и не стал бы жертвовать по шесть, по семь часов на ожидание. Но у меня была куча времени. Болезнь, эпилепсия, являлась, моим единственным занятием, да и то занятием парадным, не таким уж частым в веренице будней, никакие обязанности меня не тяготили, и я располагал массой свободного времени. Меня не отвлекали, как других, родственники, знакомые и друзья, женщины и танцы; кроме одного- единственного танца, пляски св. Валенсия (прим. Святой Валенсий — покровитель больных эпилепсией), не знал я ни танцев, ни женщин. Скромный доходик вполне покрывал мои потребности, да к тому же имелись данные, что мой истощенный организм долго не выдержит, зачем же мне было экономить? С утра до вечера — свободный, незанятый день, как бы беспрерывный праздник, время в неограниченном количестве, я — султан, минуты — гурии.
