Раймонд Карвер - Птицы в пироге
Обзор книги Раймонд Карвер - Птицы в пироге
Раймонд Карвер
Птицы в пироге
Вечером я сидел у себя в комнате и вдруг услышал что-то в коридоре. Я оторвался от работы и увидел, как под дверь скользнул конверт. Он был толстый, но не настолько, чтобы не пролезть под дверь. На конверте стояло мое имя, а внутри оказалось письмо, якобы написанное моей женой. Я говорю «якобы», потому что, хотя заключенные в нем жалобы могли исходить только от человека, который двадцать три года наблюдал за мной изо дня в день и знал все подробности моей жизни, обвинения были вопиюще нелепыми и абсолютно не соответствовали характеру жены. А самое главное — письмо было написано не ее почерком. Но если это был не ее почерк, тогда чей же?
Теперь мне жаль, что я не сохранил это письмо и не могу воспроизвести его здесь целиком, вплоть до последней запятой, до последнего неумолимого восклицательного знака. Я говорю сейчас о тоне, а не о содержании. Но, как это ни грустно, я его не сохранил. Я потерял его или куда-то засунул. Потом, уже после печальных событий, о которых я хочу рассказать, я убирал со стола и, должно быть, ненароком выбросил его — что совершенно на меня не похоже, так как обычно я ничего не выбрасываю.
Но как бы там ни было, у меня хорошая память. Я помню каждое прочитанное слово. Еще в школе меня награждали за то, что я отлично запоминал имена и даты — изобретения, битвы, договоры, союзы и тому подобное. На проверках фактических знаний я всегда набирал максимум очков, и позже — в так называемом «реальном мире»— моя память не раз выручала меня в трудных ситуациях. Если вы спросите меня, скажем, о Трентском соборе, или Утрехтском договоре, или о Карфагене, стертом римлянами с лица земли после поражения Ганнибала (римские воины даже засыпали это место солью, чтобы Карфаген никогда не стал Карфагеном), я отвечу вам хоть сейчас. Если речь зайдет о Семилетней, Тридцатилетней или Столетней войне или, допустим, о Первой Силезской, я расскажу о них с величайшим энтузиазмом и легкостью. Спросите у меня что угодно о татарах, о Ватикане в эпоху Возрождения или о расцвете и упадке Османской империи. О Фермопилах, Шайло или пулемете «максим». Пожалуйста! Сражение при Танненберге? Нет ничего проще — для меня это все равно что вспомнить детский стишок о пироге с птицами. «Много, много птичек запекли в пирог…» При Азенкуре взяли верх английские лучники. Или вот это. Все знают о битве при Лепанто — последнем великом морском бое на галерах с рабами. Эта битва произошла в 1571 году на востоке Средиземного моря — объединенный флот христианских стран Европы обратил в бегство арабские орды под командованием нечестивого Али Муэдзин-заде, который любил собственноручно отрезать носы ожидающим казни пленникам. Но помнит ли кто-нибудь, что в этом бою участвовал Сервантес и что ему отрубили там левую руку? Или другое. Совместные потери французов и русских за один только день Бородинской битвы составили семьдесят пять тысяч человек — столько народу погибло бы, если бы каждые три минуты с рассвета до заката терпели крушение полные пассажиров аэробусы. Кутузов с армией отступил к Москве. Наполеон перевел дух, заново построил войска и двинулся следом. Он вошел в Москву и оставался там целый месяц, но Кутузов не появлялся. Русский полководец ждал снега и льда, которые должны были прогнать Наполеона обратно во Францию.
Факты застревают у меня в голове. Я все помню. И если я говорю, что могу восстановить это письмо — ту его часть, которую я прочел, с обвинениями в мой адрес, — то я отвечаю за свои слова.
К примеру, начиналось письмо так:
Милый,
дела идут неважно. Честно говоря, плохо идут. И чем дальше, тем хуже. Ты знаешь, о чем я. Мы с тобой дошли до последней черты. У нас все кончено. И все же мне хочется, чтобы мы могли это обсудить.
Много воды утекло с тех пор, как мы разговаривали в последний раз. Я имею в виду, по-настоящему. Даже после свадьбы мы с тобой говорили и говорили, обмениваясь новостями и мыслями. Когда дети были маленькие, и даже потом, когда они подросли, мы все-таки находили время поговорить. Конечно, было труднее, но мы справлялись. Мы находили время. Мы его создавали. Нам приходилось ждать, пока дети заснут, а бывало, что они играли на улице или сидели с нянькой. Так или иначе, но мы выкручивались. Иногда мы нанимали няньку специально, чтобы можно было поговорить. Порой мы говорили целую ночь, до рассвета. Что ж. Всякое бывает, я знаю. Все меняется. У Билла возникли трудности с полицией, а Линда обнаружила, что беременна, и т. д. Нашей спокойной жизни вместе пришел конец. А еще у тебя постепенно прибавлялось обязанностей. Твоя работа стала важнее, а наше с тобой время короче. Потом, когда дети покинули дом, мы снова могли с тобой говорить. Мы снова принадлежали друг другу, только говорить нам было почти уже не о чем. «Такое случается», — говорят умные люди. И они правы. Случается. Но это случилось с нами. Как бы то ни было, я никого не виню. Никого. Это письмо не о том. Я хочу поговорить о нас. Хочу поговорить о том, что с нами стало. Видишь ли, настало время признать, что случилось невозможное. Признать поражение. И просить пощады. Потому что…
Я дочитал до этого места и остановился. Что-то было не так. Что-то было неладно в Датском королевстве. Моя жена могла и вправду испытывать чувства, выраженные в письме. (Возможно, так оно и было. Скажем так: допустим, что эти чувства и впрямь были ее чувствами.) Но почерк не был ее почерком. Уж кому и знать это, как не мне. В том, что касается ее почерка, я считаю себя специалистом. Однако, если это был не ее почерк, то кто же, скажите на милость, мог написать эти строки?
Тут я должен немного рассказать о нас и о нашей жизни здесь. В то время, о котором я пишу, мы жили в домике, снятом на лето. Я только что оправился от болезни, помешавшей мне закончить большинство дел, намеченных на весну. С трех сторон нас окружали луга, березовые рощи и низкие покатые холмы — «панорама», как назвал это агент из бюро по аренде недвижимости, когда мы с ним беседовали по телефону. Перед домом была заросшая высокой травой лужайка (я хотел ее покосить, да так и не собрался) и длинная, усыпанная гравием подъездная дорожка, выходящая на шоссе. Вдали, за шоссе, синели горные пики. Это и была панорама — вид, который можно оценить лишь на расстоянии.
Здесь, в глуши, у моей жены не было подруг, и к нам никто не приезжал в гости. Откровенно говоря, я был рад уединению. Но она была женщиной, привыкшей иметь друзей, привыкшей к общению с продавцами и посыльными. А здесь мы словно опять вернулись в прошлое и могли рассчитывать только на себя. Когда-то дом в глухом местечке был нашей мечтой — мы были бы счастливы провести лето таким образом. Теперь я понимаю, что это была не самая хорошая идея. Напротив.
Наши дети, сын и дочь, уже давно нас покинули. Время от времени от кого-нибудь из них приходило письмо. А совсем редко, этак раз в год (скажем, на праздник), один из них мог и позвонить — естественно, за наш счет, но жена и не думала против этого возражать. Такое внешнее равнодушие с их стороны было, я полагаю, главной причиной грусти и общего недовольства моей жены — недовольства, которое, должен признать, я смутно чувствовал еще до того, как мы перебрались за город. В любом случае, очутиться в таком диком краю после стольких лет жизни рядом с торговым центром и автобусной остановкой, или такси, которое можно вызвать по телефону в прихожей, — наверное, это было для нее тяжело, очень тяжело. Думаю, ее упадок, как выразился бы историк, был ускорен нашим переездом за город. Думаю, после этого у нее в голове и соскочила какая-то пружинка. Конечно, я сужу задним числом, когда легко подтверждать очевидное.
Не знаю, что мне еще сказать насчет этой истории с почерком. Что я могу добавить, чтобы мои подозрения не звучали совсем уж неправдоподобно? Мы были в доме одни. Никого больше — во всяком случае, насколько я знаю — не было, и следовательно, никто больше не мог написать это письмо. И однако я по сей день убежден, что его страницы были исписаны не ее рукой. В конце концов, я хорошо изучил почерк моей жены еще в те годы, когда она не была моей женой. В те далекие времена, которые можно назвать нашей доисторической эпохой, — когда она еще девочкой ходила на уроки в серо-белой школьной форме. Она писала мне письма каждый день, когда была в отъезде, а она провела в отъезде два года, не считая праздников и летних каникул. В общем и целом, за все время нашего знакомства, по моей оценке (и весьма скромной оценке, между прочим), с учетом периодов нашей разлуки и моих недолгих отсутствий — когда я уезжал по делам или лежал в больнице, и т. д. и т. п., — так вот, как я сказал, по моей оценке я получил от тысячи семисот до тысячи восьмисот пятидесяти писем, написанных ее рукой, не считая сотен, если не тысяч, рядовых записок («По дороге домой прихвати, пожалуйста, вещи из химчистки и немного макарон со шпинатом из «Корти брос»). Я узнал бы ее почерк в любом уголке земного шара. Дайте мне пояснить. Я уверен: будь я, скажем, в Яффе или в Марракеше и подними там на базаре записку, написанную моей женой, я тут же опознал бы ее почерк. Даже по одному-единственному слову. Например, это слово — «поговорить». Да она просто никогда его так бы не писала! Но я первый готов признать, что не знаю, чей это почерк, если не ее.
