Валерий Шашин - Хотелось бы сегодня
Обзор книги Валерий Шашин - Хотелось бы сегодня
Валерий Шашин
Хотелось бы сегодня
С души воротит
Памяти Владислава Егорова
«За время этих рыночных преобразований я потерял не только профессию, но и, похоже, самого себя».
Так, почти по-газетному, думал пятидесятилетний Степан Тимофеевич Васильчиков, сидя на скамейке в ухожено-озеленённом дворе огромного п-образного сталинского дома, где уже больше четверти века проживал с женой и взрослой дочерью-студенткой в двухкомнатной квартире. О том, что вдобавок ко всему прочему он может потерять ещё и квартиру, — как место своего обитания, разумеется, — а вместе с ней и свою семью, Степан старался не думать. Но легко сказать, старался. Как раз именно об этом ему теперь только и думалось. Причиной тому являлся припаркованный напротив родного подъезда серебристый Фольксваген Пассат бывшего коллеги по работе Виктора Потрохова, в одночасье вдруг ставшего Степану и работодателем и начальником. Произошло это нежданно-негаданно как для самого Васильчикова, так и для самого Потрохова. Они и встретились-то совершенно случайно, буквально столкнувшись лбами на абсолютно не нужной им улице, на которой, по-хорошему, ни того, ни другого и быть бы не должно: один ошибочно вышел на остановку раньше, другой куда-то не туда завернул — неважно. И обрадованные этой почти невероятной по московским масштабам встречей, а ещё больше лицезрением друг друга после столь долгого невиденья, да и, что там греха таить, практического забытья, горячо обнялись и расцеловались, хотя закадычными друзьями и даже приятелями никогда раньше не были.
— Ну, как ты?
— Да так! Кручусь помаленьку. А ты как?
— Да тоже!..
— Понятно. А здесь чего?
— Да вот!..
— И я куда-то не туда зарулил! — и, словно бы указывая, на чём зарулил, Потрохов небрежно повёл чуть звякнувшим ключами брелоком в сторону серебристого автомобиля, который с дружелюбной готовностью дважды ответно гугукнул, снимаясь с сигнализации.
— Фолксфаген Пассат! — от всей души восторгнулся Васильчиков, как если бы лучшей автомобильной марки не существовало на всём белом свете. — Твой?
— Ну а чей же? Мой, ядрёна корень! — с чувством сдержанной гордости буркнул Потрохов и озабоченно добавил. — Менять уж пора.
— И моя «четвёрка» посыпалась! — всё в том же восторженно-радостном тоне доложился Степан. — Стартёр полетел к чертям собачьим!
— Понятно! — Потрохов ещё раз коротко обозрел Васильчикова. — Так тебе куда нужно-то?
Нужно было домой, вернее, никуда, кроме дома, уже было не нужно, и Потрохов, тоже куда-то опоздавший и вследствие этого оказавшийся свободным, вызвался его подвезти и повёз, как Степан от того не отнекивался. Отнекивался же он по одной простой причине: ему тотчас же пришло в голову, что, распрощаться с приятелем у двери подъезда и не пригласить к себе, будет непозволительным свинством. Но как приглашать, если в доме шаром покати? Отправив в Анталию дочку, — зимой она часто простужалась, и тёплое море, по заверению лечащего врача, было ей жизненно необходимо, — они сидели с женой по уши в долгах, оба безработные, почти отчаявшиеся. В холодильнике только и кисли что позавчерашние щи из квашеной капусты, да остатки колбасного паштета, тоже, кстати заметить, с каким-то кисловатым привкусом. Ну, имелось, конечно, неиссякаемое (прошлогоднее ещё) тёщино варенье, вишнёвое и смородиновое, байховый чай «Брунд Бонд» в пакетиках, хлеб, который ему, Степану, ещё надлежало закупить в палатке возле дома — и всё, никаких тебе больше деликатесов и разносолов! Даже денег ни на что иное, кроме как на покупку нарезного батона, у Степана Васильчикова в карманах не наличествовало, — «стыдоба, если вдуматься!» А Потрохов тем временем расспрашивал о жене и, узнав, что она, «бедолага безработная», сидит безвылазно дома, тотчас же загорелся желанием «повидать подружку свою Светульку-свистульку», которую «помнишь, — вдруг, почему-то перейдя на дурашливый гомикообразный тон, затянул он, — козел пра-а-тивный, ты у меня-аа отбил!». Васильчиков ничего подобного, убей, не помнил, но возражать не стал, — он уже давно заприметил, что одни и те же события могут трактоваться их непосредственными участниками с прямо противоположной диаметральностью, и ничьему мнению, порой даже самому несуразному, старался не удивляться. Да и не это, по правде сказать, неожиданное обвинение вкупе с несколько покоробившим «козелом противным» его тогда озаботило: требовалось срочно предупредить жену — вот что! Она и прежде-то терпеть не могла, если её заставали врасплох, «в домашнем халатике», а теперь, когда болезненно стеснялась облезлых стен, старой мебели, одежды и, вообще, всего нищенского образа их нынешнего бытия, появление в доме любого постороннего человека, в особенности из прошлых времён, хотя никто уж тысячу лет к ним и не заглядывал, приводило её в паническое смятение и расстройство. Степан уже заранее представлял, какую «скандализу райс» она учинит ему после ухода незваного гостя, а гость, разумеется, нисколько о его тайных терзаниях не догадываясь, предвкушающе сладко вспоминал, каким необыкновенно вкусным печеньем собственноручного изготовления когда-то потчевала весь их отдел Светулька — «ни у кого такого не ел!».
«И не поешь, — угрюмо думал Васильчиков, глядя на летящую под капот дорогу, — печеньем нас до замужества баловали», — что, впрочем, по отношению к жене, действительно мастерице по части выпечки, да и прочей замысловатой кулинарии, было несправедливо, — баловали и после, и не только печеньем. Вслух же он сказал:
— Позвонить бы ей надо. Мобила у тебя, конечно, есть?
— А у тебя нет что ли? — неприятно удивился Потрохов. — Как же ты без мобилы живёшь?
— Я, вообще, непонятно как живу, — глухо отозвался Степан. — Вот и тебя, — извиняй, конечно, — угощать нечем. На кислых щах сидим!
Зло у него это вырвалось и жалко, сам почувствовал, но смягчать не стал, — правда есть правда, «чтоб ей повылазило!».
А Потрохов, после секундной заминки, преувеличенно бодро заметил:
— Кислые щи — это же замечательно!
— Что ты! — в унисон ему вскликнул Степан, в общем-то, против кислых щей никогда не возражавший, и вдруг, — рассказать кому, не поверят! — обмирая, ощутил: глаза-то, как пишут в бабских романах, предательски увлажняются, слезой его прошибает… — мать твою!.. — прошибло уже!
О-о-о!..
Напрягшись всем нутром, кожей, рожей, Степан, таясь от товарища, повернулся к дверце, чтобы, вроде как, приспустить стекло, и уже придавил, было, полированную кнопку автоматического стеклоподъёмника на кожаном подлокотнике, как тотчас же и вспомнил о работающем и свежо дующим прямо в его перекошено-скукоженную физиономию кондиционере, которым, кстати, и Потрохов, перед тем как тронуться, не преминул похвастаться: «с кондишеном, мол, поедем, знай наших!».
С мыслью «совсем плохой стал» Степан палец-то с кнопки тотчас отдёрнул, — не надавив даже — точно! — а стекло, тем не менее, поползло вниз. Это уловивший его судорожные тыканья Потрохов пришёл ему, дуралей, на помощь. И, хотя тотчас же обыграл свою опрометчивость, бормотнув вскользь: «без кондишена как-то лучше», — обоим стало неловко, досадно и стыдно. И пролегло между ними молчание, короткое, беглое, но и многозначительно глубокое, словно драматургическая пауза, из которой всё становится яснее ясного.
Да-а-а!..
Когда-то, когда всё в Степановой жизни было в полном порядке, они вместе работали в проектном институте, где создавались и усовершенствовались разного рода сельскохозяйственные агрегаты и механизмы. Потрохов и Светка трудились рядовыми специалистами, а Степан, руководил конструкторским отделом. Руководство Васильчикова тогда воспринималось, как закономерность, — ни Виктор Потрохов, хотя он был двумя годами старше, ни тем паче молодая совсем ещё Светка особой любви к избранной ими бог весть почему инженерной деятельности не питали, а Степан, напротив, прямо-таки одержим был мечтой сделать хлебоуборочный комбайн (да и не только комбайн) машиной двадцать первого века, тогда ещё только-только подступавшего. Мечта эта появилась накануне десятого класса, когда он, городской, саратовский парнишка, приехав на каникулы к деревенским родственникам, впервые увидал на необъятно золотистом пшеничном поле «живой» комбайн, почему-то показавшийся ему несуразным и грубым чудищем, который в силу этой чудовищной несуразности просто обязан был поминутно ломаться, — именно это и происходило в тот день с комбайном двоюродного брата. Раздосадованный бесконечными поломками и насмешками городского гостя двоюродный брат, белобрысый Вовка, ныне уже безнадёжно опухший от палёной водки и дуроломного самогона, запальчиво бросил:
— Взял бы и сделал лучше, чем языком-то базлать!
