Ромен Гари - Как я мечтал о бескорыстии
Обзор книги Ромен Гари - Как я мечтал о бескорыстии
Ромен Гари
•
Как я мечтал о бескорыстии
Только безнадежно очерствевшие люди не смогут понять, почему я в конце концов решил уйти от цивилизации и поселиться на одном из островов Тихого океана, на каком-нибудь коралловом рифе, на берегу голубой лагуны, вдали от меркантильного мира, для которого не существует ничего, кроме бешеного стремления к обогащению.
Я мечтал о бескорыстии. Я чувствовал, что мне необходимо уйти из этой атмосферы оголтелого соперничества, жажды наживы, отсутствия щепетильности, в которой все труднее и труднее обрести душевный покой такому деликатному человеку, как я.
Да, бескорыстия мне больше всего не хватало. Все мои знакомые знают, как я ценю это качество, основное и, пожалуй, единственное, которого я требую от друзей. Я мечтал быть окруженным простыми, услужливыми людьми, неспособными на мелочные расчеты, которых я мог бы попросить оказать мне любую услугу, отвечая им искренней дружбой и не опасаясь, что корыстные соображения испортят наши отношения.
Итак, я ликвидировал все свои дела и в начале лета прибыл на Таити.
Папеэте разочаровал меня.
Город прекрасен, но повсюду видны следы цивилизации, все имеет свою цену. С выражением «зарабатывать на жизнь» здесь сталкиваешься на каждом шагу, а я уже сказал, что именно деньги заставили меня бежать как можно дальше.
Тогда я решил поселиться на Тараторе — одном из затерянных островков архипелага Маркизских островов, выбранном наугад по карте. Пароход заходит туда всего три раза в год.
Ступив на остров, я понял, что наконец мечта моя готова осуществиться.
Тысячу раз описанная красота полинезийских пейзажей, еще более потрясающая, когда видишь ее собственными глазами, открылась мне, как только я сошел на берег: пальмы, спускающиеся с головокружительной высоты гор к берегу, неподвижные воды лагун, защищенных коралловыми рифами, небольшая деревня, состоящая из соломенных хижин, сама легкость которых, казалось, свидетельствовала о беззаботном характере их обитателей, уже бежавших ко мне с распростертыми объятиями. Я сразу понял, что приветливое, дружеское отношение может их заставить сделать все на свете.
Меня встречало все население: несколько сот человек, не тронутых влиянием торгашеских идей нашего капитализма и абсолютно безразличных к наживе. Я поселился в лучшей хижине деревни и окружил себя всем самым необходимым: собственным рыбаком, собственным садовником, собственным поваром, и все это бесплатно, на основе самых простых и самых трогательных братских отношений и взаимного уважения.
Всем этим я был обязан удивительной доброте и душевной чистоте населения, а также особой благосклонности Таратонги.
Таратонга, женщина лет около пятидесяти, окруженная всеобщей любовью, была дочерью вождя, власть которого в свое время распространялась более чем на двадцать островов архипелага. Я приложил все усилия, чтобы заручиться ее дружбой. Впрочем, это получилось совершенно естественно. Я рассказал ей, почему приехал на остров, рассказал, как ненавижу торгашеский дух и расчетливость, как мне необходимо найти бескорыстных, простодушных людей, без которых не может существовать человечество, и как я рад и благодарен ей, что все это я, наконец, нашел у ее народа. Таратонга сказала, что она прекрасно меня понимает и что у нее единственная цель в жизни — не допустить, чтобы деньги развратили душу ее людей. Я понял намек и торжественно обещал, что за время пребывания на Тараторе не выну из кармана ни одного су. Я строго выполнял столь деликатно данный мне приказ и даже спрятал все имевшиеся у меня наличные.
Так я прожил три месяца. Однажды мальчик принес мне подарок от той, которую я мог теперь называть своим другом Таратонгой.
Это был ореховый торт, собственноручно испеченный ею для меня. Мне сразу бросилось в глаза полотно, в которое он был завернут, — грубая мешковина, покрытая странными красками, смутно напоминавшими что-то, но я не мог сразу сообразить, что именно.
Я более внимательно рассмотрел холст, и сердце мое бешено заколотилось.
Я вынужден был сесть. Я положил холст на колени и стал бережно его разворачивать. Это был прямоугольный кусок ткани размером 50 на 30 сантиметров; краска, покрывавшая его, вся растрескалась, а местами почти совсем стерлась.
Какое-то время я недоверчиво рассматривал полотно.
Не могло быть никаких сомнений.
Передо мной была картина Гогена.
Я не слишком большой знаток живописи, но есть художники, которых узнают сразу, не задумываясь. Трясущимися руками я еще раз развернул полотно и стал тщательно изучать каждую деталь. На нем были изображены часть таитянской горы и купальщицы у источника. Цвет, рисунок и сюжет были настолько знакомы, что, несмотря на плохое состояние картины, ошибиться было невозможно.
У меня сильно закололо в правом боку, там, где печень, что всегда бывает со мной, когда я очень волнуюсь.
Картина Гогена на этом затерянном острове! А Таратонга заворачивает в нее торт! Если ее продать в Париже, она бы стоила пять миллионов франков. Сколько еще полотен она пустила на обертки и на то, чтобы затыкать дыры? Какая величайшая потеря для человечества!
Я вскочил и бросился к Таратонге, чтобы поблагодарить за торт.
Она сидела около дома, лицом к лагуне, и курила трубку. Это была полная женщина с седеющими волосами, и во всей ее до пояса обнаженной фигуре было разлито величайшее достоинство.
— Таратонга, я съел твой торт. Он был великолепен. Спасибо.
Таитянка, казалось, обрадовалась.
— Я тебе сделаю сегодня другой.
Я раскрыл было рот, но не сказал ничего. Надо быть тактичным. Я не имел права дать почувствовать этой величественной женщине, что она дикарка, сворачивающая пакеты из творений одного из величайших гениев мира. Сознаю, что страдаю излишней чувствительностью, но я не мог допустить, чтобы она догадалась о своем невежестве. Я промолчал, утешившись тем, что получу еще один торт, снова завернутый в картину Гогена.
Дружба — это единственное, чему нет цены. Я вернулся к себе в хижину и стал ждать.
В полдень опять принесли торт, завернутый в другую картину Гогена. Она была в еще худшем состоянии, чем предыдущая. Казалось, что кто-то скреб ее ножом. Я чуть не бросился к Таратонге, но сдержал себя. Нужно было действовать осторожно. Назавтра я пошел к ней и сказал только, что я никогда в жизни не ел ничего вкуснее ее торта.
Она снисходительно улыбнулась и набила трубку.
В течение восьми следующих дней я получил три торта, завернутых в три картины Гогена. Я переживал удивительные часы. Душа моя пела — нет других слов, чтобы описать сильное художественное волнение, овладевшее мною.
Торты продолжали приносить, но уже незавернутые. Я совсем потерял сон. Больше не было картин или Таратонга просто забывала завернуть торт? Я был раздосадован и даже немного возмущен. Надо признать, что, несмотря на все свои достоинства, жители Тараторы не лишены серьезных недостатков, одним из которых является некоторое легкомыслие, никогда не позволяющее полностью на них надеяться. Я принял успокоительные пилюли и стал обдумывать, как бы деликатнее поговорить с Таратонгой, не подчеркивая ее невежества. В конце концов я решил быть откровенным и направился к своему другу Таратонге.
— Таратонга, ты мне прислала несколько тортов. Они были изумительны. К тому же они были завернуты в расписанные красками куски мешковины, очень заинтересовавшие меня. Я люблю яркие краски. Откуда они у тебя? У тебя есть еще?
— Ах, эти… — безразлично проронила Таратонга. — У моего дедушки их была целая куча.
— Целая куча? — пробормотал я.
— Да, они достались ему от француза, жившего на острове. Он развлекался тем, что покрывал эту рогожу красками. У меня, наверное, еще что-нибудь осталось.
— Много? — пролепетал я.
— О! Я не знаю. Ты можешь посмотреть. Пойдем.
Она проводила меня в сарай, забитый сушеной рыбой и копрой. На полу, засыпанном песком, валялась, вероятно, дюжина картин Гогена. Все они были написаны на мешковине и очень пострадали, впрочем, некоторые из них были вполне в приличном состоянии. Я побледнел и еле держался на ногах. «Господи, — подумал я, — сколько бы потеряло человечество, не окажись я здесь». Они стоили миллионов тридцать.
— Ты можешь их взять, если хочешь, — сказала Таратонга.
Душу мою разрывали страшные сомнения. Я знал, насколько бескорыстны эти удивительные люди, и не хотел отравлять их сознание такими понятиями, как цена и стоимость, погубившими столько райских уголков на земле. И все же предрассудки нашей цивилизации крепко сидели во мне и не позволяли принять такой подарок, ничего не предлагая взамен. Решительно сорвав с руки отличные золотые часы, я протянул их Таратонге:
