Иэн Макьюэн - Трехмерная геометрия
Обзор книги Иэн Макьюэн - Трехмерная геометрия
Иэн Макьюэн
Трехмерная геометрия
В Мелтон Мобрей в 1875 году на аукционе предметов «любопытных и ценных» мой прадед в присутствии своего друга М назначил цену за пенис капитана Николса, умершего в тюрьме Хорсмонгер в 1873 году. Он содержался в стеклянной колбе длиной в тридцать сантиметров и, по замечанию прадеда, оставленному той ночью в дневнике, находился «в состоянии изумительной сохранности». На аукционе также продавалась «неназванная часть покойной леди Барримор. Она отошла к Сэму Израэлсу за пятьдесят гиней». Поначалу дед намеревался приобрести оба предмета, но его отговорил М. Это лучше всего характеризует их дружбу. Дед — увлекающийся теоретик, М — практик, знавший, как побеждать на торгах. Дед прожил шестьдесят девять лет. Сорок пять из них на исходе каждого дня перед отходом ко сну он садился и записывал свои соображения в дневник. Его дневники теперь на моем столе, сорок пять томиков в переплетах из телячьей кожи, а слева от них стоит капитан Николс в стеклянной колбе. Мой прадед жил с прибыли, приносимой патентом на изобретение его отца — удобной застежки, которой пользовались все изготовители корсетов вплоть до начала Первой мировой войны. Дед любил сплетни, числа и гипотезы. Он также любил табак, хороший портвейн, тушеного в горшочке кролика и, изредка, опиум. Он считал себя математиком, хотя никогда нигде не служил и не издал ни одного научного труда. Он также ни разу не путешествовал и не удостоился упоминания в «Таймсе» даже в связи со своей кончиной. В 1869 году он женился на Элис, единственной дочери преподобного Тоби Шедвела, соавтора не слишком уважаемого изыскания об английских диких цветах. По моему глубокому убеждению, истинным призванием прадеда было ведение дневников, и когда я закончу их редактировать и опубликую, уверен, что он получит запоздалое признание. Закончив работу, я собираюсь взять долгий отпуск, уехать куда-нибудь, где холодно, чисто и голо — в Исландию или русскую степь. Еще я думал, что под конец попробую, если удастся, развестись со своей женой Мейси, но теперь в этом нет необходимости.
Бывало, Мейси часто вскрикивала во сне, и мне приходилось ее будить.
— Обними меня, — обычно говорила она. — Какой ужасный сон мне приснился. Уже не первый раз. Я лечу в самолете над пустыней. Только не над обычной пустыней. Снижаюсь и вижу, что она завалена грудами новорожденных младенцев, повсюду, насколько хватает глаз, и все — голенькие, копошащиеся. В самолете топливо на исходе, и надо куда-то сесть. Я ищу место, лечу и лечу, не могу найти свободного…
— Теперь спи, — говорил я зевая. — Это всего лишь сон.
— Нет, — она начинала плакать. — Мне не время спать, еще не время.
— А мне самое время, — говорил я. — Завтра ранний подъем.
Она трясла меня за плечо:
— Ну, пожалуйста, подожди засыпать, не оставляй меня.
— Мы в одной постели, — говорил я. — Я тебя не оставлю.
— Какая разница, не оставляй меня, пока я не засну…
Но мои глаза уже слипались.
В последнее время я перенял прадедушкину привычку. Перед отходом ко сну присаживаюсь на полчаса обдумать прошедший день. У меня нет математических разработок или сексуальных теорий, достойных упоминания. В основном, я записываю, что Мейси сказала мне и что я сказал Мейси. Иногда для пущей концентрации запираюсь в ванной, сажусь на унитаз и пристраиваю блокнот на коленях. Помимо меня, ванную облюбовала пара пауков. Они ползут вверх по водосточной трубе и замирают, съежившись, на ослепительно белом кафеле. Должно быть, гадают, куда это их занесло. После нескольких часов ожидания уползают, озадаченные, а, возможно, и разочарованные, что так и не смогли ничего понять. Насколько можно судить, у прадеда встречается лишь одно упоминание о пауках. 8 мая 1906 года есть запись: «Бисмарк — паук».
По вечерам Мейси обычно приносила мне чай и пересказывала свои ночные кошмары. Я как раз просматривал старые газеты, каталогизировал, составлял перечни, откладывал один томик, брал другой. Мейси говорила, что ей неважно. С недавних пор она перестала выходить из дома, то и дело листая книги по психологии и оккультизму, — кошмары мучили ее почти каждую ночь. После нашего обмена ударами, когда мы подстерегли друг друга у дверей ванной, чтобы отлупцевать одним и тем же ботинком, я перестал ей сочувствовать. Отчасти виной всему была ревность. Она очень приревновала меня… к сорокапятитомному прадедушкиному дневнику, к той решимости и энергии, с которыми я его редактировал. Ей нечем было себя занять. Я откладывал один томик и брал другой, когда Мейси явилась со своим чаем.
— Можно я расскажу, что мне приснилось? — спросила она. — Я лечу в самолете над пустыней. Только не над обычной пустыней…
— Давай потом, Мейси, — сказал я. — Мне сейчас некогда.
После ее ухода я долго смотрел на стену перед моим рабочим столом и думал про М, который регулярно наведывался к прадеду поболтать и пообедать на протяжении пятнадцати лет вплоть до своего необъяснимого исчезновения в один из вечеров 1898 года. М, кто бы под этим инициалом ни скрывался, был в некотором роде ученый, помимо того, что практик. Например, вечером 9 августа 1870 года эти двое обсуждают различные позы для занятий любовью, и М сообщает моему прадеду, что совокупление a posteriori — наиболее естественный способ, обусловленный положением клитора, и поскольку другие антропоиды отдают предпочтение этому методу. Прадеда, испытавшего физическую близость от силы полдюжины раз в жизни и исключительно с Элис в первый год после свадьбы, интересовали взгляды Церкви на этот вопрос, и М незамедлительно отвечает, что еще в седьмом тысячелетии теолог Теодор полагал совокупление a posteriori грехом, равным по тяжести рукоблудию, и потому требующим наложения сорока епитимий. В тот же вечер, но позже, прадед представил математическое доказательство того, что максимальное число любовных позиций не может превысить простое число семнадцать. М поднял его на смех, утверждая, что видел собрание карандашных рисунков Романо, ученика Рафаэля, с изображением двадцати четырех. Не говоря уж о том, что слышал о некоем господине Ф. К. Форберге, который насчитал все девяносто. Когда я вспомнил про чай, оставленный Мейси возле моего локтя, он был уже совсем холодным.
В новый этап заметного ухудшения супружеских отношений мы вступили следующим образом. Однажды вечером я сидел в ванной, записывая наш с Мейси разговор о картах Таро, как вдруг она напомнила о себе снаружи, стуча в дверь и теребя дверную ручку.
— Открой, — попросила она. — Мне надо войти.
Я сказал:
— Тебе осталось потерпеть совсем немного. Я почти закончил.
— Впусти сейчас же, — закричала она. — Ты все равно не пользуешься туалетом.
— Подожди, — ответил я и записал еще строчку-другую.
Теперь Мейси колошматила в дверь изо всех сил.
— У меня начались месячные, и мне надо кое-что взять.
Я не реагировал на ее вопли и довел запись до конца, что было абсолютно необходимо. Оставь ее на потом — и некоторые детали будут утеряны. Мейси совершенно затихла, и я заключил, что она удалилась в спальню. Однако стоило открыть дверь, как она преградила мне путь с ботинком в руке. Ботинок опустился на мою голову так стремительно, что я даже толком не успел уклониться. Край каблука чиркнул по уху, раскроив его.
— Так-то, — сказала Мейси, огибая меня, чтобы войти в ванную. — Теперь мы оба обливаемся кровью.
И она с грохотом захлопнула дверь. Я подобрал ботинок и стал ждать тихо и терпеливо у входа в ванную, прижимая к кровоточащему уху носовой платок. Мейси пробыла там минут десять, а когда вышла, я аккуратно и четко саданул ей тем же каблуком в самый центр макушки. У нее не было шанса уклониться. Она замерла на миг, глядя мне прямо в глаза.
— Гаденыш, — выдохнула она и устремилась на кухню нянчиться со своей головой подальше от моих глаз.
Вчера за ужином Мейси заявила, что человеку, запертому в одиночной камере с картами Таро, открыт доступ к любым познаниям. Незадолго до этого она гадала, и карты были разбросаны по всему полу.
— Сумеет ли он узнать схему улиц Вальпараизо из своих карт? — спросил я.
— Не прикидывайся дурачком, — ответила она.
— Подскажут ли они ему, как легче всего открыть прачечную, или приготовить омлет, или создать аппарат искусственной почки?
— До чего же ты скудоумный, — посетовала она. — Такой недалекий, такой предсказуемый.
— Сможет ли он, — настаивал я, — сказать мне, кто такой М и почему…
— Все эти вещи не имеют значения, — закричала она. — Они неважны.
— Но это тоже познания. Разве у него будет к ним доступ?
Она задумалась.
— Да, будет.
Я улыбнулся и промолчал.
— Что тут смешного? — сказала она.
Я пожал плечами, а она начала злиться. Ей хотелось продолжать спор.
