Джеральд Хаусман - Соколиный глаз
Обзор книги Джеральд Хаусман - Соколиный глаз
Джеральд Хаусман
Соколиный глаз
И вот я вернулся. Не знаю, к добру или к худу. Вернулся туда, где десять лет назад автобус упал с утеса в ущелье и кувыркался по склону до самой реки Два Дракона. Называйте это случайностью, если угодно, я же так не скажу. Судьба, рок, что угодно, но не случайность.
Называйте их как хотите, эти два момента, которые вдруг сходятся вместе и начинают взаимодействовать. Тропинки, запечатленные на огромной игральной доске вечности. И вот внезапно, никто не знает почему, они пересекаются.
И двое становятся одним целым.
Сколько раз, выздоравливая в кингстонском госпитале, я обещал себе, что если поправлюсь, если выживу, никогда не вернусь на остров!
Ямайка. Не зря ее прозвали Ямой.
Вернуться после стольких лет: встать на краю и заглянуть в пропасть, в которую я упал, а потом лежал, беспомощный, словно жук, пронзенный острым выступом скалы, а дикая река бесновалась вокруг меня.
Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что самым ужасным во всем, этом было ожидание, бесконечно долгая тишина, длившаяся до тех пор, пока кто-то не обнаружил искореженную оболочку человека, лежащую на обломке скалы и медленно, сонно истекающую кровью.
Я пролежал на этой скале, как мне потом сказали, восемь часов. Однако я этого не осознавал, потому что большая часть того времени прошла в бреду. На меня наплывали сны без подробностей. Все, предшествовавшее аварии, сейчас запечатано, заперто в мозговых компьютерных терминалах, в которые нет доступа.
И вот я вернулся. Болван с металлической ногой. И вернулся не для того, чтобы играть, лежать на солнце и пить дайкири. Я приехал по делу — нет, я приехал по заданию Судьбы. Десять лет спустя я вернул себе человеческий облик, превратил наконец свои мышцы в механизмы, выполняющие ту работу, для которой они предназначены.
Я — бегун, марафонец. Повинуясь зову Судьбы, я каждый год участвовал в одном значительном соревновании, Карибском международном триатлоне. И каждый год я прибегал к финишу в конце забега, в толпе бесчисленных неудачников.
Зачем я каждый год совершал подобное безумство?
Почему я выбирал страдание, заранее обрекая себя на поражение?
Не трудитесь задавать вопросы. Подумайте лучше вот о чем: а может быть, я делал это не для того, чтобы выиграть, а чтобы проиграть. Или, возможно, чтобы запомнить ту боль, ощутить ледяной клинок, оттачивающий затупившиеся немолодые кости и заставляющий их скрипеть от страха, дрожать от безумия. Возможно, именно в надежде запомнить. Да, это ближе всего к истине. Увидеть то, что было прежде, и испытать то, что будет потом.
К тому времени, как я встретил Яна Волту, «соколиного» мастера, я находился на острове уже два дня. Он тоже готовился к участию в триатлоне. Я не имел представления о том, кто он такой, так же как и о том, что такое «сокол». В гостинице «Каса Мария» на северном побережье Ямайки нас была целая группа — все готовились к предстоящему в июле забегу.
А в июне Судьба свела меня с Яном Волтой.
В тот вечер, когда мы с ним встретились, я зашел в бар пропустить стаканчик кампари. Рядом со мной сидел седобородый человек, потягивающий пиво.
— Мне семьдесят пять, — сообщил он без всяких предисловий.
— Вам не дашь больше сорока, — отозвался я, слегка смущенный его неожиданной фамильярностью. Однако мои слова были продиктованы не только вежливостью. Если не принимать в расчет седые волосы, этот человек был, безусловно, в прекрасной форме. У него было славянское лицо с острым ястребиным носом, и от него веяло несомненным аристократизмом.
— Вы смотрите, — сардонически продолжал он, — на одного из старейших «соколистов» страны, последнего представителя этого вымирающего вида.
Он отхлебнул пива и хихикнул.
Я тоже пригубил кампари.
— А что это такое — «соколист»?
Он посмотрел на меня стеклянистыми голубыми глазами. Я сразу понял, что от этих глаз трудно что-либо скрыть.
— Мы являемся — простите, следовало бы сказать, являлись — членами тренировочного корпуса чехословацкой армии. Мы были призваны в чешскую пехоту, чтобы обучать людей приемам рукопашного боя. Наши тренировки были необычными, но в то же время высокоэффективными. Мне было дано задание отправиться с чешской бригадой в Северную Америку, а затем в Англию, где меня приписали к военно-воздушным силам. После войны я стал преподавать в Карловом университете в Праге.
— Вы преподавали искусство рукопашного боя — «сокол»?
— Сокол, — повторил он.
— Простите, но я никогда о таком не слышал.
— Не стоит извиняться. Что вообще знают американцы, кроме футбола или баскетбола?
Я дотронулся своим стаканом до его кружки и сказал:
— Туше.
Он улыбнулся.
— А вы чем занимаетесь?
— В настоящий момент так же, как вы, полагаю, готовлюсь к летнему триатлону. В свободное от тренировок время я опять-таки, как и вы, преподаю.
— И что вы преподаете?
— Гимнастику.
Он усмехнулся и сделал большой глоток пива, осушив свою кружку.
— Значит, у нас много общего, — подытожил он.
Затем он нацелил на меня свои голубые глаза и наградил оценивающим взглядом.
— Почему бы вам не потренироваться со мной? — спросил он. — Не думаю, чтобы вы сочли это слишком утомительным, но я, возможно, смог бы научить вас кое-чему.
— Я никогда ни с кем не работал. Может, я и смог бы, но…
Он рассмеялся.
— Типично американский подход. Синдром одинокого волка. Мы в Европе преодолели это давным-давно. В общем, я занимаюсь «соколом» каждое утро на рассвете. Остаток дня я бегаю, плаваю и расслабляюсь. Приглашаю вас присоединиться ко мне в любое время.
Он пожал мне руку и вышел из бара.
В ту ночь мне кое-что приснилось. Я не видел самого себя, истекающего кровью на скале, но все окружающее представлялось мне увиденным глазами того самого человека, которым я когда-то был, человека, выброшенного из автобуса, единственного, пережившего аварию.
Во сне я видел небо, безгрешный голубой купол. Надо мной кружились антрацитово-серые перья, временами заслонявшие солнце. Я увидел росчерк крыльев, затем птицу, которая, низко спустившись, подлетела прямо ко мне, и я разглядел светлые перья у нее на животе, белое горлышко, тонкую каемку на пышной грудке. И тут птица упала мне на лицо, выставив острые когти.
Я проснулся в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. Я знал, что эта птица — сокол.
На рассвете Ян поджидал меня на берегу.
Когда я приблизился, он вручил мне какую-то вещь, сделанную из зеленого бамбука.
— Я срезал это для вас перед заходом луны, — сказал он. — Так она будет крепче. Вот, попробуйте.
Я взял палку, по примеру моего учителя положил ее себе на плечи и повесил на нее руки, словно пугало.
— Это «сокол»? — рассмеялся я.
— Повторяйте за мной, — сказал он, улыбаясь тонкими губами.
Движения были быстрыми, округлыми; палку все время приходилось держать в неудобной позиции — за головой, на уровне плеч, перед грудью, высоко над головой. Держа палку, словно оружие, Ян Волта проделывал всевозможные боевые выпады, летящие удары и внезапные уколы. Ногами он работал так причудливо, что я не мог за ними уследить. Все это напоминало — во всяком случае мне — сцены из Робин Гуда.
Примерно через полчаса Ян велел мне положить палку и дышать. Несколько минут мы дышали, медленно и глубоко, от диафрагмы. Затем мы начали тренировочный бой.
— Мы будем боксировать, держа в руках маленькие, с кулак, литые гирьки, — объяснил Ян.
Гирьки показались мне легкими, но это было обманчивое впечатление. Когда мы начали пританцовывать друг против друга, мои руки тотчас налились свинцом. Между тем Ян двигался быстро, размеренно обходя меня по часовой стрелке. Вскоре у меня перехватило дыхание, что оказалось для меня неожиданностью; впрочем, неудивительно, что я потерял форму за долгую зиму, когда приходилось больше показывать, чем тренироваться самому.
В завершение мы освежились в море, которое в этот ранний час было гладким и тихим. Мы проплыли с четверть мили до рифов.
— Каково происхождение системы «сокол»? — спросил я, когда мы плыли обратно к пляжу.
— Возможно, ее занесли в Европу монголы. Хотя это были люди, которые в своем стремлении к завоеваниям переняли многие боевые навыки европейцев. Наклоны и изгибы в «соколе» могли прийти с Востока, но боксирование — явно греко-романского происхождения. Впрочем, это одни догадки. Чехи применяют «сокол» так давно, что уже не помнят о его происхождении. В 1948 году коммунисты пытались запретить «сокол», но безуспешно. В 1956 году он был восстановлен в правах — разумеется, под коммунистическим руководством.
Он рассмеялся над собственным искаженным чувством юмора. Впрочем, все его замечания, как я заметил, были немного абсурдны.
