Дина Рубина - …В мире нет места нежности
Обзор книги Дина Рубина - …В мире нет места нежности
Дина Рубина …В мире нет места нежности
Дина, по словам известного израильского издателя, вы – один из двух русскоязычных писателей в этой стране, кто живет за счет своего литературного труда. Да и в России таких весьма немного. То есть, по сути дела, вы являетесь профессиональным литератором еще и в коммерческом смысле. Какие именно качества вашей прозы позволяют добиться успеха и даже «подкормить» издателя?
Это вопрос не ко мне, а к читателям. Вы же, надеюсь, не ожидаете, что сейчас я стану перечислять «качества» моей прозы, благодаря которым кормятся мои издатели, да и я помаленьку хлеб жую. Взаимоотношения писателя и читателя – сфера интимная, я бы сказала – биоэнергетическая; что именно и почему читатель ищет и что находит в книгах того или иного автора – загадка, как бы ловко ни раскладывали все по полочкам всезнающие критики, литературоведы, культурологи. Может быть, в разные периоды обществу требуются какие-то, скажем, духовные витамины – вот как весной организму нужен витамин С? И в зависимости от того, продукция какого писателя, условно говоря, является носителем нужного витамина, возрастает и спрос на эту продукцию…
К тому же я не верю, что какой-нибудь писатель сможет рассказать вам хоть что-нибудь внятное о «качествах» своей прозы. О стиле – да, о приемах, на которых этот стиль зиждется, – да, а в «качествах» он ни черта понимать не должен, потому что он сам и есть эти «качества». В связи с этим я вспоминаю недавнюю встречу в Москве с французским писателем Жаном Бло, очень старым человеком. В начале века его родители – молодые одесские ювелиры вывезли годовалого сына из революционной России в Париж. Вообще-то, звали его просто – Александр Блок. Подрастая, мальчик стал пробовать себя в сочинении стихов и к неприятному своему изумлению обнаружил, что кое-кто уже писал стихи под этим именем. Тогда он и взял себе псевдоним – Жан Бло. Так вот, на вечере кто-то из публики как раз и задал вопрос о том – что, по его мнению, ищут читатели в произведениях того или иного писателя. Старик ответил: давайте сначала разберемся – кто такой писатель. И тут же рассказал притчу:
В начале прошлого века сидит слепой нищий на Бруклинском мосту, держит в руках картонку, на которой криво выведено: «Подайте слепому!». К нему подходит молодой писатель и спрашивает: – «Сколько ты зарабатываешь в день?» Слепой отвечает: «Я собираю три, четыре доллара…» «Дай-ка сюда свою картонку», – говорит писатель, переворачивает ее, что-то пишет на ней и дает в руки слепому: «Теперь будешь держать ее так!». Проходит месяц, другой… Снова писатель идет по Бруклинскому мосту, останавливается около нищего и спрашивает: «Ну, сколько сейчас ты собираешь за день?» Тот узнал его по голосу, обрадовался, схватил за руку: «Слушай, слушай, я собираю тридцать, сорок долларов в день, – что ты там такое написал?!» – «Ничего особенного, – ответил писатель, – я написал: „Придет весна, а я ее не увижу“…»
Правда, замечательная притча? А ведь можно еще долго рассуждать на тему не только фразы, а и знаков препинания. Например – возымело бы написанное действие, если б писатель поставил в конце этой фразы восклицательный знак, или этим была бы убита интонация? Бабель, если не ошибаюсь, писал об эмоциональном воздействии точки…
Дарование любого настоящего писателя – мы ведь с вами говорим о явлениях литературы, правда? – любое настоящее литературное дарование органично. Можете ли вы «объяснить» цвет своих глаз, походку, пластику жестов? Так вот, «качества» прозы писателя – это его походка, цвет глаз, особая манера интонировать, щуриться – то, что мы называем шармом. И точно так же, как та или иная женщина имеет необъяснимый успех у мужского пола, так же и тот или иной-писатель (шарм, пластика фразы, манера формулировать мысль, интонация, природа юмора, да бог знает что еще!) имеет успех у читателя.
А что касается, скажем грубо, раскупаемости моих книг, то ведь загадка тут небольшая. Я ведь уже старый молодой писатель, печатаюсь с отрочества, лет эдак, тридцать пять, начинала в журнале «Юность» с его миллионными тиражами, сегодня уже автор нескольких десятков книг… то есть, – набрал силу процесс естественной кристаллизации литературного имени. (Работаешь, черт возьми, всю жизнь, как вол, потом тебя спрашивают – почему это раскупаются твои книги…)И все-таки, я повторюсь: на средства, получаемые от литературы, на Западе живет ничтожное количество авторов. Как вам удается просуществовать за счет словесности?
Если уж совсем откровенно, – мне удается просуществовать не за счет словесности как таковой, а за счет актерства, чуть ли не циркачества. Пропитание на жизнь добываю выступлениями. И кстати, много лет оттачиваю этот жанр своей – скажу не стесняясь – эстрадной деятельности. Я, как это называет мой друг, знаменитый поэт Игорь Губерман, – «выступальщица». И в этой ипостаси достигла изрядных высот. Могу и спеть, например. Чувствую, что надо бы и дальше совершенствовать ремесло – научиться еще чему-нибудь стоящему: по проволоке, что ли, ходить, шпаги глотать или носить на шее ручного удава… в общем, как там у О. Генри – «Поем мы или играем, пляшем или пишем, читаем лекции или рисуем картины, суть одна: мы как есть трубадуры, и давайте, хоть без особой чести выходить из этого положения».
А не накапливается ли усталость от обилия лиц вокруг, ведь писатель – профессия сама по себе непубличная. Представляю, сколько книг вы подписываете на выступлениях, скольким людям должны ответить, скольким руки пожать… Да и вопросы из зала – говоря откровенно – не всегда вершина человеческой мысли…
А я, знаете, по природе своей наблюдатель, подмечатель, собиратель. Любое скопление народа для меня – прежде всего театр жизни. Может быть, поэтому, люблю просто шляться по улицам. И в поездках по незнакомым городам и странам, и дома, в Иерусалиме. Недавно залюбовалась такой сценкой: две пожилые дамы встретились на улице Яффо, причем, по разные ее стороны. Обе стоят на переходе, и не в силах дождаться зеленого света, начинают беседу, перекрикиваясь через поток машин:
– «Как вам нравится тот Арнольд?»
– «Что, он опять в новом костюме?»
– «Какой костюм?! В пятницу похоронили!»
– «Так что вы меня спрашиваете или он мне нравится!»
– «Нет, но как вы оцениваете поступок?!» Причем, я сама охотно и с легкостью вступаю в эти игровые отношения. Не так давно гости случайно разбили у меня стекло в двери на балкон, довольно больших размеров. Я долго искала стекольщика, наконец нашла, – «нашего», вечно пьяного. Он явился, снял размеры, заверил, что к вечеру вставит стекло и – пропал… Встречаю его во дворе спустя неделю, спрашиваю строго: – как мол, Коля, дела с моим стеклом?
Он принялся юлить, врать, что машина его вышла из строя, не на чем стекло довезти.
– А вы привезите его на верблюде, – так же строго, не моргнув глазом, предложила я.
Он ошалел… Долго смотрел на меня мутными голубыми глазами, потом неуверенно, выписывая дрожащими от пьянки руками какие-то холмистые очертания в воздухе:
– На… верблюде?! Так он же это… ну… неровный!Кстати, об Израиле… Уже достаточно много лет вы здесь живете; что для вас значит эта земля?
Я живу в Израиле уже десять лет, это огромный кусок жизни. Для литератора в середине его творческого срока (а у каждого творческого организма свой срок продуктивности) это кардинальный отрезок жизни. За десять лет написаны два романа, три повести, с десяток рассказов да мелочи вагон… Все это наработано уже на материале местного моего бытия.
Я не очень-то люблю пускаться в объяснения о том, что для меня значит эта земля. Здесь есть Иерусалим, город высокий, глубокий, трехмерный, напластованный тысячелетьями город, и этого достаточно – для меня. Данное обстоятельство страшно меня к этой земле привязывает. Да, не скрою: тешит, тешит мысль, что в конце-концов я стану удобрением для здешней почвы. Для какой-нибудь иерусалимской сосны. Твоя судьба обмотана вокруг твоей шеи – есть такая арабская поговорка.
Кстати, существует мнение, что у женщины, прожившей в Иерусалиме 20 лет, меняется состав крови…Ну, если уж мы заговорили о женщинах… Женский роман – термин уничижительный. Воображение мгновенно рисует аляповатые обложки с голубиной парой влюбленных, крупный шрифт для малограмотных и нежно-розовый образ Барбары Картленд с круизами, подушками и собачками. Но женская проза – нечто иное. В этом случае подразумевается особый женский взгляд, специфическое женское видение мира. Вы связываете себя с женской прозой в этом втором понимании?
Знаете, в каждом интервью мне задают этот вопрос. Следующего интервьюера я убью. Я не понимаю, что такое «женская проза». Мы же не употребляем термин «женская живопись», «женская скульптура» или «женская музыка», даже если создатели этих произведений искусства – женщины по первичным и вторичным половым признакам? В искусстве, тем паче в искусстве словесном, меня интересует только ткань. Героиня повести или романа может быть женщиной (если ее таковой задумал автор) – тогда соответственно она и мыслит, и говорит, и двигается, и действует как женщина, сообразуясь со сложнейшим комплексом логики и психологии характера. Если героем для достижения каких-то авторских целей мне удобнее выбрать мужчину – в таком случае, разумеется, он должен быть мужчиной по всем психофизиологическим параметрам. Если мне, автору, непосильна эта задача, то горе мне как профессионалу, а отнюдь не потому, что я – женщина. Прожив с мужчиной почти тридцать лет, я знаю о нем все, чтобы сделать его живым в литературе. Хороший писатель обязан перевоплощаться не только в мужчину, в женщину, в сексуальные меньшинства, но и, извините, в кошку, собаку, козла и пчелку. Если он писатель. Другое дело, что способ приятия мира у женщины иной. Ведь – физиологически – женщина несет в себе великую тайну сотворения живой материи. Одна моя остроумная и едкая приятельница, биолог по профессии, делит человечество на два вида: «живородящие» и «яйцекладущие». Догадайтесь – к какой группе относимся мы с вами. Между прочим, совершенно серьезно она объясняет разницу в стратегии мышления женщины и мужчины. У женщин: тщательная проработка деталей, опрятность мысли, упорядоченность системы поэтапных ходов. У мужчин: глобализация общей картины, широкий охват задачи. Впрочем, и тут бывают исключения: другая моя подруга, известный математик, вспоминает, как в старших классах ее потрясло интегрально-дифференциальное уравнение, – настолько, что она не спала всю ночь. Да нет, конечно, есть особенности взгляда на мир, особенности душевного осязания. Бродский говорил, что женщины более чутки к этическим нарушениям, к психической и интеллектуальной безнравственности. Он считал, что женщины всегда беспощаднее в своих нравственных требованиях.
