Анатолий Приставкин - Банальная история
Обзор книги Анатолий Приставкин - Банальная история
Анатолий Игнатьевич Приставкин
Банальная история
Ольга пришла на теплоход, где мы с художником Сергеем Сергеевичем выступали. Пришла она, как потом выяснилось, вовсе не на наше выступление, а зашла на судно к своему мужу, капитану. Поглядев на нее, я подумал: чья-то дочка, школьница. Кругленькое с румянцем лицо, светленькая челочка, очки. А потом она пригласила зайти к ним домой, если найдется у нас время. Они с мужем живут в пади под названием Баранчик… Все тут знают, покажут…
Нам показали: влево, если смотреть на порт, Молчалинская падь, вправо, но чуть ближе, те самые Баранчики. Идти надо вдоль рельсов старой железной дороги, аппендикс, ныне почти и не живой, бывшей транссибирской магистрали. Сейчас на нем пасутся лошади. Километрах в трех от порта в расщелине между гор можно увидеть деревянные избы, уходящие вглубь от Байкала, вдоль ручья. Третий от магазина — дом Ольги. Однажды мы зашли.
Ольга обрадовалась, зарделась от неожиданности, как девочка. Засуетилась, захлопотала, стала угощать и не отходила от нас ни на шаг. Ведь мы, по ее словам, были «оттуда». Оттуда, где все другое: люди, встречи, интересы…
Сама Ольга выросла с братом и сестрой в детдоме, мама умерла, не дожив до сорока лет. Ольга поступила в педагогическое училище, а восемнадцати лет вышла замуж. Поселилась тут, в Баранчиках, неподалеку от брата с невесткой, прожила пять лет. Только однажды в жизни выезжала она на «запад», на Кавказ. В школе, а потом в училище Ольга вела дневник. Там же записывала она стихи, свои и любимых поэтов.
Такие вот, например:
Мое призванье — ждать тебя,
Когда бы ни пришел,
Мое призванье — ждать тебя,
Встречать, сажать за стол.
Чтоб свежий хлеб был на столе,
Чтоб не остыл очаг,
А остальное на земле —
Все на твоих плечах…
— Забыла автора, — говорит она странным грудным голосом. И голос, и взгляд у нее нутряные, какие бывают у цельных, глубоких натур.
Она продолжает:
— Забыла, кто написал эти строчки, но мне всегда казалось, что это я сама так написала. Эти стихи о моей жизни. Жить вот тут и ждать своего капитана. Придет — не придет. Или придет… Так изо дня в день. А вдруг придет. А если придет, это уж такой праздник! Все вместе: приезд и расставание, потому что ему снова уплывать. Тут напряженка с рейсами.
И после паузы:
— Раньше могла сколь угодно терпеть и ждать… Так вот: «чтоб не остыл очаг». А сейчас стала уставать. От ожидания. От детей. От одиночества. От того, что в двадцать три года ничего не осталось, как глядеть на Байкал и ждать. Ждать и быть одной…
Мы молчали. Что можно на это вообще сказать? Произнести разве какие-то привычные банальности, вроде того, что везде люди живут одинаково, что счастье не в географии, а в нас самих да в том, что нас окружает… В семье, в детях в конце концов…
Право, так ли?
Не верно ведь, что везде люди живут одинаково, что география тут ни при чем… Все для жизни имеет значение: и город, и окружение, и семья. Да и тоска Ольгина, если вдуматься, о другом.
Ее дневник — она мне доверила, показала — это напряженная духовная жизнь, попытка поиска смысла жизни. Пишет еще девочка, чистая, наивная, но мысль работает остро, и чувства звенят, как струнка. Подруги, книги, вечеринки… И вот уже появляется мельком, а потом все чаще и чаще он, будущий капитан, а тогда курсант из мореходного училища.
Любовь или не любовь? Сколько тревожных строк, сомнений и переживаний, встречи, ссоры, разрыв, примирение, начало семейной безоблачной жизни… Ожидание счастья… А потом пять лет здесь, в Баранчиках, где ущелье и два десятка домов. Вчера Баранчики, и сегодня, и завтра… И всю жизнь. Ожидание и Баранчики. Баранчики и ожидание.
И внутренний огонь, который на страничках дневника, как костерок на ветру, как тот стихотворный неведомого автора очаг… Глохнет, глохнет. И нечем его поддержать. Последние угли. Последнее тепло. Даже ее собственные стихи становятся равнодушными, холодными. Она бросает писать: ни к чему уже. Это последние странички, набросанные наспех, а далее — полтетради пустые. А тут мы…
Я листаю дневник, лежа на постели в гостинице, вечер. Гостиница эта похожа на большое общежитие, на первом этаже находится зальчик ожидания, наверху несколько комнат, в одной из них мы с Сергеем Сергеевичем. У нас своеобразный «люкс» — комната на четверых, остальные комнаты большие. Железные койки, тумбочки, посередине стол, заваленный окурками и корками хлеба на постланной газете.
Кроме нас с Сергеем Сергеевичем, жильцов двое. Один, механик, ночует в Баранчиках у зазнобы, его мы не видим. Другой — мастер Петрозаводского речного училища, приехавший с отрядом ребят для рабочей практики во время каникул. Он моложавый, энергичный, похожий на спортивного тренера: седой ежик волос и чистое загорелое лицо. Зовут его Владислав Андреевич.
Владислав Андреевич человек занятой: прибежит затемно, сжует какой-то бутерброд и — в постель. Но слышно, временами не спит, ворочается, вздыхает. Однажды разговорились, он рассказал про одного из курсантов, Петю Сыроежкина, который с ними сюда приехал. Ночью плохо себя почувствовал, живот, побежал за фельдшером. Достучаться не смогли. Не открыла дверь. Побежали на теплоход «Комсомолец», он пришвартовался ночью. Через час вернулись с медсестрой, сделали укол. А далее? В сознание Сыроежкин не приходил, повезли в Иркутск… Еще два часа. Сперва повезли в инфекционную, там не приняли. Повезли к токсикологу. Тот осмотрел, симптомов отравления не нашел, велел везти в областную больницу. А был уже час дня. Семь потерянных часов. В областной больнице не оказалось дежурного врача. Вместо него пришел невропатолог. А зачем он? Стали ждать. Появились, наконец, терапевт, хирург… Время шло. Стали гадать, кто из них возьмет Сыроежкина. И еще час миновал. Наконец согласился хирург, повезли в реанимацию. В лифте прекратилось дыхание. Сыроежкин скончался… Такова история, но на этом она не кончилась. Вячеслав Андреевич дал телеграмму маме. Она прилетела на самолете. Заказали цинковый гроб — тоже проблема. Пароходство наотрез отказалось оплачивать перевозку тела. «Вы сюда больного привезли, а мы-то при чем?» — сказал бухгалтер. Отряд снял с книжки свои заработанные здесь деньги, семьсот рублей, оплатил перевозку. А везти кому? Маме? А она инвалид второй группы, в отчаянном состоянии, сама жить не хочет. Говорит: «Сынок с семи лет жил без отца, единственный, зачем мне одинокой оставаться?» Владислав Андреевич метался между отрядом, который работал, и Иркутском. Бегал по начальству.
Те вопрошали:
— Зачем же такого привезли?
— Какого такого?
— Больного.
— Я же не медицинский работник, — оправдывался Владислав Андреевич. — С каждым может случиться.
— А мы платим такие деньги! — говорили ему. — А вы больного!
— Да человек-то подороже ваших денег! — доказывал он. — За четыреста рублей не купишь!
Не дали. Ни денег, ни сопровождающего. Гроб цинковый грузили вчетвером, а отправили сопровождать одного курсанта, друга Сыроежкина. Сыроежкина отправили, а отряд остался: девятнадцать взвинченных, взъерошенных мальчиков…
— Это с виду они мужчины, — говорит Владислав Андреевич. — А так дети. Организм неокрепший, а души… Это мы пожили, а они только начинают, и посчитайте, потеря товарища… Ехали сюда — было двадцать, а вернутся — девятнадцать человек… Да и Сыроежкин был на удивление светлой личностью, общительный, как раз накануне пригласил всех дружков после Байкала заехать к нему в гости…
Я поднимаюсь, заглядываю в окошко, которое выходит на пристань. Видно и слышно все: как кричат пассажиры, тут же, прямо на деревянных досках, разложившие свои рюкзаки и чемоданы, как гудят суда и где-то на грузовой станции за высокой горой угля объявляют в мегафон…
Жизнь порта не прекращается и ночью, и все спешат, и никому нет дела ни до умершего Сыроежкина, ни до живущей здесь Ольги… Она смотрит в наши лица, слушает наши голоса. Она хочет понять, что же она такое вот сейчас, когда она рядом с нами. Кто она, когда она одна, она уже догадывается. А ей важно все понять, пока мы тут, рядом. Это просто необходимо для всей ее дальнейшей жизни… А в сущности, кто мы? Два заезжих чужих человека. Художник, беллетрист. Немолодые усталые люди. Вроде того Владислава Андреевича. Приехали, повыступали и убрались восвояси. Нам бы кто сказал о нас, как дальше жить… Мы прощаемся, наутро нам уезжать.
Байкал с утра чист, спокоен. Мы выносим чемоданы на берег и ждем катера до Листвянки, оттуда ходит автобус на Иркутск.
Какая-то женщина черпает воду ведром с пристани, опуская его на веревке. Выбегает из гостиницы дежурная к берегу и пьет, забирая воду ладошкой. Спускаемся попить и мы с Сергеем Сергеевичем. Мы бросаем на память монетки, чтобы сюда вернуться.
