Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 11, 2002
Обзор книги Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 11, 2002
Ольга Иванова
Вольный посох
Ольга Иванова (Яблонская Ольга Евгеньевна) родилась в Москве в 1965 году. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор пяти лирических сборников, один из которых вышел под литературным псевдонимом Полина Иванова. В настоящее время работает риэлтором.
* * *Как никогда,
в этом году —
стужа, мой свет,
будто в аду…
Сдаться велит.
Слечь. Околеть.
Жрет изнутри
ветхую клеть…
Но и она —
не холодна.
Ибо душа
облечена
этой зимой,
вымысел мой,
шалью с плеча
Жизни самой.
Чья правота —
гробить ли, греть —
присно была,
будет и впредь.
Идеже найти
смысл неземной
с Вами — не мне.
Вам — не со мной.
…А счастье было так возможно,
так близко!.. — скажешь — и солжешь.
И в стопку сложишь осторожно,
и ниткой свяжешь аккуратно, —
и в топку кинешь, и сожжешь
плоды амурныя химеры,
тома рифмованной муры —
тому реальные примеры,
что не сподобишься обратно,
что выбываешь из игры.
И выйдешь биз дому, и дыма,
и обожаемых тенет
туда, где тема несводима
ни к ним, ни к имени (вестимо,
не упомянутому, нет),
туда, где все цветно и разно
и не сливаются слова
в одно созвучие «завишу»;
пусть в алом пламени соблазна
еще пылает голова,
но все — от звездности над нею
до вешней свежести шальной —
тебе покажется важнее,
и основательней, и выше
необоюдности больной.
И побредешь, едва живая,
в уже рождающийся день,
и до угла, и до трамвая,
уже всерьез исцелевая,
проводишь тающую тень…
Не земное наследье влекло —
вольный посох, пустая сума…
Притекали — брала под крыло.
Обогрев, отпускала сама.
Не блуждала по следу с тоски,
не выглядывала беглеца.
И в нужде не тянула руки —
сплошь батрачила в поте лица.
На виду — ни единого шва.
Не по-нашему ношу несла.
Где терпела — всходили слова.
Свирепела — музбыка росла.
Ни единого шва — на виду.
Обрекли — попеклась о петле.
Ей ли дня дожидаться в аду! —
весь свой ад отжила на земле.
…Это проходит: объятия настежь,
липы, июль… и уже человек —
не человек, а живое ненастье:
вьюжит из уст, моросит из-под век…
Слипшийся ворс, индевеющий ворот,
стужа, сквозящая из рукава…
Сам себе изверг и сам себе ворог:
поступь тверда, да тропа рокова.
Ликом — Архангел, а грезит о Звере
(свита немыслима, вид небывал).
Мглой грозовою врывается в двери.
Смотрит наотмашь, язвит наповал.
О, для того ли из ада взывали
Ула, Евлалия, Аннабель Ли
в дебрях у Обера, о, для того ли
лица пылали и липы цвели,
чтобы колечко с умершего пальца
жгло и велело — не жить, а жалеть,
чтобы гнала отовсюду скитальца
несовпаденья нелепая плеть,
чтоб ему, загодя вооружаясь
чуткою тростью, неведомо где,
словно слепому, бродить, отражаясь
тенью согбенною в гиблой воде,
чтобы потом одичавшею кожей
слиться с вот этою волглою мглой
мокрой материи в темной прихожей,
с мертвой возлюбленной, с болью былой,
чтобы, как с вещею, с голою веткой,
немо мятущейся там, за окном,
вечно беседовал юноша ветхий
в платье неглаженом, в тапке одном!..
Пойми — не беглая холопка
и не безродная раба!
И — вон она — прямая тропка
туда, на вольные хлеба!
И не с того колени слáбы,
а руки падают плетьми,
что не нашлось для вздорной бабы
дружка меж добрыми людьми…
Пойми — ушла б! (один из тыщи ж!
и хуже нет — чужое брать!) —
не мешкая! следа не сыщешь!
(так зверь уходит умирать) —
ушла б! — бесследно и беззлобно
(сам Бог с пути б уже не сбил!) —
когда бы ты не так подробно,
не так взыскательно и жадно,
беспомощно и беспощадно,
не так отчаянно ЛЮБИЛ!
Повеет высью… Ввяжешься, взовьешься,
спеша на зов заоблачной блесны…
И — что уж тут… — осваивайся, ежься
на сквознячке нездешней новизны.
Сиди себе и впитывай, как вата,
забвения живительную взвесь,
и сколь оно ничтожно, и чревато,
и суетно — оставшееся здесь.
И, свесив ноги с божьей антресоли,
рассматривай земную хохлому,
взрывоопасной доремифасоли
уже не адресуя никому.
А взблазнится последняя нелепость —
иллюзию опоры обойти,
и оперенье выпростать, и выпасть —
не медли, дефективная, — лети!
В ослепительно-пустых небесах,
в этой царственной Пустыне Пустынь,
я сойду с его ладони, как тень,
и ступлю на раскаленный песок…
И, робея, побреду, как дитя,
изумленное лицо опустив,
с Казнью Казней в окаянной груди,
с Песнью Песней в утомленных устах…
И — ни слова (даже смертно скорбя,
золотистые целуя следы), —
кто возвел меня сюда для себя
и оставил, не оставив воды…
Чтобы залежи — тяжеле — нельзя —
одолела на Господних весах
одиночества страстная стезя
в ослепительно-пустых небесах…
Холодно, милый, холодно!
Зимнее всюду, снежное.
Гладко отполированное.
Ладное, твердокаменное.
Умерло, милый, умерло
юное наше, нежное,
тайное наше, кровное,
ясное наше, пламенное…
Надо ли, милый, силиться —
перекликаться, мыкаться!
Еле живешь, израненный.
Еле хожу, усталая.
Некуда, милый, выплутать.
Незачем и аукаться.
Старчество твое раннее,
Блажь моя запоздалая…
Роман Сенчин
Нубук
Сенчин Роман Валерьевич родился в 1971 году в Кызыле (Республика Тува), окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» и др. Лауреат первой премии литературного конкурса «Эврика» за 2001 год. Живет в Москве.
Часть первая
Он появился как раз в тот момент, когда я почти забыл, что у меня была другая жизнь. Совсем другая. В квартире на пятом этаже, с ванной и унитазом, с удобной газовой плитой, телефоном; жизнь, где были друзья, веселые попойки на «свободной от родичей хате», субботние дискотеки… Да, я почти забыл ее, теперь я жил настоящим, последними пятью годами; жил в маленькой, одичавшей деревушке, в трехоконном домике; каждый день я должен был заботиться о пропитании, ковыряясь на огороде и ухаживая за животиной, что с наступлением холодов будет забита и пойдет на прокорм мне и моим родителям.
Он приехал, открыл калитку и испугал меня. Ведь я сразу все вспомнил. Наш класс, дискотеки, девчонок, нас с ним в салоне «ИЛа», бегущего по посадочной полосе Пулковского аэропорта; вспомнил, как мы прилипли к круглому окошечку, пытаясь разглядеть в огнистой мгле новую, обетованную землю… И когда он пошел ко мне, не обращая внимания на рвущегося с цепи, хрипящего от злости Шайтана, я испугался. Я готов был разозлиться, подобно псу, что он появился, давно оставленный в прошлом, чужой, изменившийся, заставил вспомнить…
Ведь ничего не вернешь, так зачем ворошить?
— Здорóво! — Улыбаясь, блестя крупными, ровными, как подушечки «Дирола», зубами, он протянул мне руку.
Я дернул было навстречу свою, но вовремя заметил, что она черная (только что разбрасывал по редисочным грядкам древесную золу от жучков), и находчиво подставил ему запястье. Бормотнул:
— Извини…
— Как живешь? Чем занимаешься? — бодро, без раскачки стал спрашивать он. — Совсем окрестьянился?
А я никак не мог прийти в себя и все бормотал, не слыша за лаем Шайтана собственного голоска:
— Да ничё… так… потихоньку…
Из огорода на шум собаки пришли родители. Увидели гостя, разулыбались — узнали.
— Мы-то гадаем: что такое, кто это к нам на такой роскошной машине? А это Володя! — зачастила, засуетилась мама. — Здравствуй, здравствуй! Откуда?
И отец, радуясь, поздоровался с ним, полюбовался его подтянутой, крепкой фигурой, дорогим костюмом, направился в дом ставить чайник.
