Максим Веселов - «Клуб Шести»
Обзор книги Максим Веселов - «Клуб Шести»
Максим Веселов
«Клуб Шести»
Глава 1.
Деление людей на кланы, сообщества по интересам, сообщества без интересов и мысли вообще, кружки, идеологии, конгломерации, национальные сознания, принципы и, конечно же – прочее, прочее и прочее, существовало ещё в Вавилоне.*(1) Естественно, что на самом деле, существовала градация деления задолго и до самого Вавилона, но именно этот город дал отсчёт. Ибо с ним связана причина разделения. Легенда гласит, мол, люди строили башню, высотой до самого неба и для этого, сперва, разделились на профессии, что бы строить было удобнее и быстрее. В каждой отрасли появился собственный язык, вначале профессиональный, состоящий в основном из терминов, не использовавшихся в других профессиях, а затем уже, так как жить они, люди одной профессии, предпочитали вместе, а далее – обособлено, и вообще иной язык. Нечто подобное сейчас можно наблюдать в среде моряков, у них там всё не как у людей: банка, склянка, рундук, иллюминатор, конец, швартовый, палуба, салага и ещё куча романтичных глупостей, которые преспокойно могли оставаться со своими милыми старыми, «сухопутными» названиями.
Но. Зато моряки чувствуют себя возвышеннее тех, кто остался на берегу и это подтверждает возможность обоснованности легенды о Вавилонской башне. Мол, так быть могло в те далёкие времена и в глобальном плане, если существует и сейчас в целой отрасли человеческой деятельности. Все моряки, для непосвящённых, говорят на тарабарском языке, как инопланетяне среди не себе подобных. Причём, видимой необходимости в существовании этого обособленного языка – нет. Просто к чему называть пол палубой? Где логика? Причины возникновения «морского» языка? Ну, кроме романтической тщеславности? Отсутствуют. Даже про то, что Пётр I привёз «морской язык» вместе с самим флотом из-за границы – чушь: «банка», «склянка» – вполне русские слова. А если в жизни петровских подопечных появились новые вещи и предметы, то кто мешал дать им русские имена? К примеру, «Муромец-мачта» (Илья-мачта) – средняя мачта трёхмачтового судна? Романтично? Эх-х, слишком, видимо, по-русски.
Говорить на обособленном языке – куда как элитнее! А ещё можно вспомнить детство, с придумыванием обособленных языков, «что б взрослые не понимали!» Похоже?
Значит, если в Вавилоне башню строили долго, точнее – очень долго, то вполне могло произойти то, что произошло в легенде – разделение людей на непонимающих друг друга. Сперва на профессии, когда плотники посчитали себя романтичнее камнетёсов, а те, в свою очередь, абстрагировались от плотников, кочегаров и иже с ними, потом возникла следующая стена – профессиональный язык терминов, потом (гулять, так гулять!) – язык вообще, а в основе лежало всё то же, что и у моряков. Во всяком случае, так могло быть. Если к тому же учесть, что в этом мире, мире людей, могут происходить и ежечасно происходят абсолютно алогичные вещи, то такой вышепредложенный логичный расклад становится просто-таки фундаментально обоснованным.
Теодору Неелову, в его сорок с небольшим, казалось, что он давно разобрался в разделении людей. И, к тому же, про Вавилон не верил. Поначалу. Как раз до описываемых ниже событий. Он считал так: людей разделяет призвание. Что-то щемяще-щенячье-восторженное несло для него это слово. Призвание. Разлагать его на составляющие не хотелось, даже, точнее – страшно было. Хирургический подход к этому слову для Теодора был – чистым варварством. Даже думать себе в этом направлении не позволял. Только произносить и наслаждаться звучанием: Призвание.
Он долго выбирал своё призвание.
Пошёл методом проб и отшивания.
Память тешила Теодора полноводной рекой собственных воспоминаний на эту тему.
В своё время школа почти не оставляла времени на поиски и размышление. То уроки, которые давались не очень легко, то продлёнки, факультативы, музыкалка и класс художественного рисования. А ещё надо было разобраться с темой женского начала в окружающих прелестных созданиях. Оглядываться – примечать, разговаривать и выпытывать, вычитывать, выглядывать и анализировать. Все эти заботы отодвинули от Теодора (тогда для всех – Тимы) время выбора призвания до последнего класса школы. Тогда-то и началось, просто обрушилось. Жизнь виделась Тиме огромным полем, на которое он пока ещё смотрит, выглядывая из-за косяка школьной двери. В проёме двери виделось огромное количество дорог, которые уходили от крыльца школы через поле за горизонт. Одни – асфальтированные и по ним неслись навороченные машины с водителями, чьи лица скрывали светонепроницаемые очки.
Другие дороги петляли, по ним, кроме простеньких машин, брели и одинокие путники с котомками скарба на плечах. Следующие уходили за горизонт не так просто: их путь упирался в горы, взбирался по серпантину скал и пропадал где-то в ущельях.
Много народу шли по этим дорогам, нарисованным юношеским воображением. Много народу, аж шесть с половиной миллиардов. Такую толпу, полудетский мозг представлять отказывался, и у Тимы кружилась голова. Потом приходил сон, блестящий машинами, удручающий котомками, манящий горами, обещающий воды или славы, и всё это к утру превращалось в калейдоскоп бреда. В общем, сны у него не становились помощниками в выборе его истинного, предначертанного судьбой призвания. Если и был у него Ангел-хранитель, то этому бедолаге просто не оставалось шанса пробраться сквозь галереи снов, что бы помочь юноше, подсказать, шепнуть, призвать. Обходясь без сверхъестественной помощи, в которую, надо сказать, не очень-то и верил, Теодор решил перебрать то, что подвернётся и уж тогда и остановиться на чём-нибудь, когда почувствует то самое, искомое призвание.
И дальше Теодор стал руководствоваться здравым смыслом. Во всяком случае, ему тогда так казалось, что он им руководствуется. Тот факт, что после школы надо идти не на комсомольскую стройку, а в институт, был даже не озвучен. Это решение проявилось из пространства само по себе. А раз через год в институт, то надо, хотя бы определиться – в какой. А как? Да проще всего: надо находить за этот ещё школьный год всевозможные подработки, а уж там и определится всё само собой. В этом и заключался весь здравый смысл, на который он тогда был способен. Решено – сделано. Первой его жертвой стала сфера обслуживания. Логики в выборе особой не было, да и логика тут была ни к чему. Надо пробовать, вот и весь сказ. А может, выбор пал на эту сферу, потому что на двери почты, мимо которой Теодор проходил в школу вот уже в течение девяти лет, время от времени появлялось объявление: «Требуются почтальоны по доставке телеграмм». Требуются, значит, так тому и быть. Пошёл, устроился на неполный рабочий день.
Зато жизнь наполнилась красками информации до краёв.
Каждый новый день приносил мимолётные знакомства с большим количеством абсолютно разных, но объединённых одной тенденцией людей: их выбор в поиске призвания уже был произведён. Этот факт нёс запах первичной удачи – не надо сильно тратиться самому, можно спокойно вглядываться в окружающих. И, хотя, знакомствами это минутное общение на тему принесённой телеграммы, назвать можно было только с натяжкой, Теодор знал, чего хочет от жизни. Надо было внимательно рассматривать лица, выискивать фрагменты, говорившие о результатах и последствиях движения этих людей по выбранному ими пути. Тем паче, что через две недели круговорота лиц, эти лица стали понятней. Трудно объяснить, почему – одни улыбались, ждали поздравлений с праздником, и было видно, что именно они в этот момент думают о себе, о написавших им эти строки, и о Теодоре в частности. Другие пугались, потому что не знали, что им принёс этот юноша в своей униформистской сумке, какую ещё свинью им приготовила судьба. Т. е., можно было первично резюмировать, что реакция человека на проявления в его сторону из внешнего мира, это один из главных результатов опыта, накопленного на дороге жизни. Полученная информация стала разрастаться вглубь, а не вширь. Это облегчало Теодору движение к цели понимания действительности. Всегда нужно для начала понять – куда попал, а уж затем решать – что с этим всем делать.
В первые недели Теодор пытался записывать коротенькие наблюдения за интересными человеческими проявлениями. Потом это занятие показалось скучноватым, ведь юношество непоседливо за столом. Тогда он вспомнил уроки «художественного рисования» (Боже, какое невежественно-корявое название!) и стал по памяти наскоро зарисовывать интересные лица, отмечая и акцентируя те отпечатки, кои оставили на них годы, потраченные на профессии, выбор коих, в свою очередь, не всегда был продиктован призванием. Зарисовки получались то полноценными шаржами – каменщик с лицом в виде красного кирпича и трещинками морщин, то просто схематичными набросками «на тему профессии» – из шприца торчит нос – врач на пенсии. Как собаки похожи на своих хозяев, так и люди несут отпечаток довлевшей над ними профессии.
