Павел Хюлле - Тайная вечеря
Павел Хюлле - Тайная вечеря краткое содержание
Предисловие
История одной картины
Существует гностическая идея, согласно которой в начале было вовсе не слово, как сказано в Евангелии от Иоанна, а образ. Якобы Бог, прежде чем решил, как будет выглядеть мир и что в нем должно находиться, прежде чем прибегнул к слову, вообразил себе некую картину, то есть образ того, чему надлежит быть сотворенным.
Сейчас, когда меня попросили немного рассказать о романе «Тайная вечеря», я с невольной улыбкой об этом вспомнил и вот почему: главную — хотя не единственную — интригу Павел Хюлле выстроил, опираясь на историю одной картины. Так уж получилось, что я — автор этой картины. И, прежде чем говорить о книге, хочу кое-что пояснить российскому читателю.
Вначале, пожалуй, несколько сведений чисто технического характера. Картину «Тайная вечеря» я писал десять с лишним лет. Холст размером 9 x 4,5 м был установлен на специальной подставке на хорах готического костела Святого Иакова в Гданьске. Меня давно уже привлекали крупные художественные формы. В 1980-е годы я имел счастье работать в Лувре — занимался консервацией полотен Курбе и Делакруа. Накопленный тогда опыт и увлечение такого рода живописью подтолкнули меня к принятию, наверно, самого рискованного в моей жизни решения. Мне давно хотелось написать свою версию Тайной вечери, а тут я решил, что картина будет большого формата.
В романе использована еще одна моя идея: я попросил двенадцать известных гданьчан подарить апостолам свои лица; Павел Хюлле был в их числе. Принимая приглашение прийти на фотосессию, он не преминул пошутить: мол, мне, по-видимому, нужен Иуда…
Именно эта встреча на сцене театра, где я собрал своих друзей, чтобы сфотографировать их за пустым, накрытым белой скатертью столом, и легла в основу романа Павла. Он описал один день из жизни нескольких «натурщиков» — целый день, вплоть до той минуты, когда все «апостолы» собираются в театре. Почему из двенадцати потенциальных героев были выбраны именно они, остается его писательской тайной. Так или иначе, мы сопутствуем этим людям с раннего утра — следим, как они пробиваются на фотосессию через забитый машинами город и собственные воспоминания.
Зачем мне понадобились их фотографии? Картина моя — не реалистическая; лица на холсте, конечно, узнаваемы, но это не веристические портреты; трапезный стол — вместе с тем, что на нем находится и что за ним происходит, — подвешен между небом и землей, между реальностью и вымыслом, дословностью и метафорой. И все же сидящие за этим столом — конкретные особы, а поскольку я знал, что работа над картиной займет не один год, и понимал, что ни у кого из них не найдется времени для позирования на протяжении многих месяцев или даже лет, то пришлось их сфотографировать. В тот момент, когда сверкнула и погасла блиц-вспышка, автор поставил в своем романе точку.
Пока я работал над картиной, особенно в последние годы, Павел часто приходил в костел Святого Иакова и всегда приносил с собой свежий ароматный хлеб и бутылку красного вина. Мы «преломляли» хлеб, пили вино из чайных кружек и разговаривали: о трактовке тайной вечери в Евангелиях, о гностических тайнах, о традициях европейской живописи, о современном искусстве, которое едва ли не отказалось от представления человека в контексте sacrum. Фрагменты этих бесед Павел включил в роман, хотя и вынес за пределы костела.
Разумеется, Павел Хюлле не был бы столь интересным и своеобразным писателем, если бы не украсил канву романа характерным для себя оригинальным способом. Картину современной Польши он обогатил, перенеся действие в недалекое будущее. В Гданьске этого «недалекого будущего» то там, то сям вырастают мечети, террористы взрывают магазины, торгующие спиртным, возомнивший себя Мессией безумец убегает из психиатрической больницы, а братья-близнецы Ярослав и Лех Качинские — персонажи популярного шоу, именуемого политикой, — уже удостоились проспекта своего имени.
Заметное место в романе занимает ксендз Монсиньоре. Вот это — реальная фигура, прелат Генрик Янковский, личность известная и весьма противоречивая. В прошлом капеллан «Солидарности», духовный наставник поднявшихся на борьбу с режимом рабочих, после 1989-го позволял себе в проповедях антисемитские и антидемократические высказывания, за что был отстранен от должности приходского ксендза знаменитого костела Святой Бригиды. Монсиньоре — прозвище, и не случайное: прелат распространял импортное вино «Монсиньоре» с собственным изображением на этикетке. Бывший когда-то символом «Солидарности», Янковский со временем стал олицетворением ксенофобии, ненависти к некатоликам, гордыни, алчности, лжи. Для националистов он — герой, для средств массовой информации — персонаж дешевой оперетты, для большинства поляков — человек, который растоптал собственную прекрасную легенду.
Красивый контрапункт «Тайной вечери» — линия шотландского рисовальщика и живописца Давида Робертса (реальная историческая личность), вместе с которым читатель бродит по Иерусалиму XIX века и видит город глазами этого тонкого и впечатлительного художника. Роман, кстати, начинается с сюрреалистического сна, явно навеянного Иерусалимом.
Как автору картины, послужившей толчком к написанию романа, мне особенно приятно, что книга Павла Хюлле уже переведена на английский, португальский, немецкий, венгерский языки, а теперь попадает в руки российского читателя, к которому и обращены эти несколько слов.
Мачей Свешевский[1]ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
В истории оной автор, ее написавший, таково старался имена скрыть, что даже край, где она приключилась, не захотел означить по причине великой ее мерзости, не желая ни страны, ни семейства, ни родных, еще, вероятно, здравствующих, осрамить, однако же добавляет: когда бы она ни случилась, того достаточно — как он говорит, — что история сия правдива.
Михал Юрковский. Истории свежие и необычайныеЯ для них был жизнью, но они были для меня смертью.
Мани Псалом CCXLVIГлава I
Странные последствия странного пробуждения
Вести с другого берега Юсуф привез тревожные. Федеральные войска прочесывали нижний город, и ни в одном закутке нельзя было укрыться. Черные блестящие мотоциклы, казавшиеся слишком тяжелыми, чтобы перескочить ручеек в долине либо погнаться за каким-нибудь бунтовщиком по ступеням улочки, на самом деле были шустрые, как стрекозы. Несчастный, который, рассчитывая на неповоротливость машины, щадил ноги или, запыхавшись, замедлял бег, платил за это жизнью. Расправа не была похожа на экзекуцию. Когда повстанец оказывался в зоне досягаемости короткоствольного оружия, он падал наземь от выстрела, звучавшего как глухой стук. Порой, если мотоциклисту, одуревшему от однообразного занятия, хотелось позабавиться, прохожим предоставлялся случай полюбоваться дармовым спектаклем. Убийцы охотнее всего пользовались тонкой стальной, ничем не обернутой проволокой. Ею можно было удушить быстрей, чем испанской гарротой. Когда возле фонтана Свободы один из мотоциклистов, набросив убегающему петлю на шею, протащил труп вокруг площади, публика за столиками кафе «Аль Рашид», повскакав с мест, наградила этот трюк аплодисментами.
— Да, конечно, — Юсуф по своему обыкновению ковырял зубочисткой в зубах, — их все ненавидят. И я тоже. Псы, которых никто ничему не научил. Но почему среди бела дня? На глазах у журналистов? У горожан? Ведь можно было переловить всех ночью, когда город спит, отвезти в порт, посадить на один из панамских кораблей, которые годами ржавеют у набережной, и просто утопить в пяти милях от берега. Так, как это сделал Мао Цзедун со шлюхами в Китае. Нет, скажешь?
Юсуф был любителем таких сравнений. Из этого следовало, что он более-менее начитан или по крайней мере усвоил кое-какие уроки своих учителей.
— Насколько я помню тот фильм, — сказал я, подзывая официанта, — этих пять или десять тысяч проституток утопили в реке. Понимаешь, Юсуф? В реке, а не в море.
Официант принес ему кофе и стакан холодной воды.
— Что одни, что другие — все дерьмо, — Юсуф говорил медленно, растягивая слова. — И вдобавок неверные, — добавил, дабы не осталось сомнений, что он по этому поводу думает. — Какая разница?
— Такая, что тела этих женщин еще сотни миль несло течением. А в море?
— Акулы, — захихикал он, — отличный корм для акул. Повстанцы ведь — падаль. Смердят при жизни. Мне ни одного не жаль. Понимаешь? Ни единого. А злюсь я исключительно потому, — он указал рукой на солнечный диск, — что днем попутно прихлопнут еще пару-тройку мирных граждан. Журналисты, кстати, тоже псы — ненамного лучше. Как и федералы. — Он протянул мне письмо от Аристона и спросил: — Ты что-то сказал про фильм. Помнишь название?
