Амели Нотомб - Дневник Ласточки
Обзор книги Амели Нотомб - Дневник Ласточки
Амели Нотомб
Дневник Ласточки
Просыпаюсь в темноте и ничего не понимаю. Где я? Что со мной? Ничего не помню. Я ребенок? Или взрослый? Мужчина или женщина? Виновен или не виновен? И почему так темно? Это ночь или я в камере?
Четко знаю только одно: я живой. А что это такое – ощущать себя живым, если ничего больше о себе не знаешь?
Это значит испытывать страх.
Он быстро сменяет ощущение полной свободы – эту короткую утреннюю амнезию. Я – младенец, умеющий говорить. И способен выразить словами открытие, сделанное при рождении: нас выталкивают в ужас бытия.
Такие мысли приходят только сразу после пробуждения.
Затем встаешь, ищешь дверь, как в отеле.
А потом память молниеносно возвращается в тело, и просыпается то, что занимает в нем место души. Ты успокоен и разочарован: так вот ты какой, да, ты всего лишь такой.
Тут же вспоминаешь географию своей тюрьмы. Рядом с моей спальней умывальник, я включаю ледяную воду. Почему мне так нравится мыть лицо холодной водой? Затем – ритуальный маршрут. У каждого свой: кофе-сигарета, чай-тост или прогулка с собакой. Маршрут выбираешь такой, чтобы по дороге как можно меньше бояться.
Потому что постоянно борешься со страхом. И придумываешь разные уловки, чтобы о нем забыть: воображаешь, что зовут тебя так-то, работаешь ты там-то, профессия у тебя такая-то.
А страх исподтишка все точит и точит. И ты не можешь заставить его замолчать. Тебе кажется, что зовут тебя так-то и профессия у тебя такая-то, но ведь когда ты проснулся, ничего этого не было. Может, потому что ничего этого и нет.
Все началось восемь месяцев назад. Я пережил такое глупое разочарование в любви, что об этом лучше не говорить. Мало того, что я страдал. Я стыдился того, что страдал. Чтобы изгнать боль, я вырвал себе сердце. Операция прошла безболезненно, но не помогла. Боль не исчезла. Она растеклась по всему телу, я ощущал ее везде – на коже и под кожей, в глазах, в ушах. Органы чувств стали мне врагами, постоянно напоминая о той дурацкой истории.
Тогда я решил убить чувства. Я отыскал в себе внутренний выключатель и погрузился в мир «ни жарко ни холодно». После этого сенсорного самоубийства у меня началось новое существование.
Никакой боли я теперь не ощущал. И ничего другого тоже. Свинцовый панцирь, который мешал мне дышать, исчез. Вместе со всем остальным. Словно я погрузился в небытие.
Но облегчение вскоре сменилось смертельной скукой. Я попытался повернуть свой внутренний выключатель обратно, но у меня ничего не получилось. Я всполошился.
Музыка, которая прежде мне нравилась, теперь меня совершенно не трогала. Даже удовлетворение основных потребностей (еда, питье, ванна) не доставляло никакой радости. Я был кастратом во всех отношениях.
Исчезновение эмоций меня не тяготило. И голос матери по телефону тревожил не больше, чем протекший кран. Я перестал о ней беспокоиться. И так было даже лучше.
А вот все остальное у меня не ладилось. Жизнь превратилась в смерть.
Выключатель щелкнул благодаря альбому группы «Радиохед». Он назывался Amnesiac. Название подходило к моему нынешнему состоянию, ведь у меня была амнезия чувств. Я купил диск. Слушал и ничего не испытывал. В то время никакая музыка на меня не действовала. Я уже пожал было плечами, решив, что потратился на еще один час пустоты. Но тут началась третья песня, судя по названию – что-то о вращающейся двери. Череда скупых непонятных звуков. И названа правильно – навевает мысли о странном влечении маленького ребенка к вращающимся дверям: попав в такую дверь, он никак не может из нее выбраться. Вроде бы ничего особенного, но к глазам вдруг подступили слезы.
Может, это потому, что в последние недели я вообще ничего не ощущал? С чего это я так расчувствовался? Я дослушал альбом до конца, но остальные песни не вызвали во мне ничего, кроме вялого любопытства, какое бывает всегда, когда слушаешь что-нибудь новенькое. Тогда я снова включил ту самую, третью песню – и весь затрепетал. Обезумев от благодарности, я откликался на эту скупую мелодию, словно на итальянскую оперу, всем внезапно оттаявшим телом. Я снова и снова нажимал на «повтор», смакуя это чудо.
Я словно освободился из тюрьмы и полностью отдался наслаждению. И как ребенок, плененный вращающейся дверью, я без конца двигался по замкнутому кругу. Говорят, декаденты стремились привести в смятение все чувства, у меня же функционировало лишь одно-единственное, и через эту брешь я упивался дарованным мне блаженством. Нет большего счастья, чем найти способ забыться.
После этого потрясения я понял: меня способно взволновать только что-то из ряда вон выходящее. Банальные человеческие радости, печали, любовь, ностальгия, гнев по-прежнему обходили меня стороной. Меня трогало лишь то, что выходило за рамки привычных категорий «хорошо» или «плохо». Чувства, которые я способен был испытывать, не имели ничего общего с традиционными представлениями о добре и зле.
Слух вернул меня в стан живых. Я решил приоткрыть еще одно окно в жизнь – зрение. Современное искусство будто специально придумано для таких, как я.
И я начал посещать места, куда раньше никогда не захаживал: Бобур, Ярмарку современного искусства. И разглядывал там ни на что не похожие композиции: это было то, что нужно.
С осязанием ничего не вышло. Еще до того, как меня заморозило, я испробовал и женщин, и мужчин. Так что в сексуальном отношении ничего нового мне не светило, и я отложил решение этой проблемы на потом.
Вкус разбудить тоже оказалось трудно. Я слышал о шикарных ресторанах, где готовят воздушные блюда с божественным вкусом, но обед в таких заведениях стоил в среднем пятьсот евро, то есть половину моей зарплаты курьера. Так что об этом нечего было и думать.
С обонянием дело обстояло гораздо проще: вдыхай, что хочешь, не спрашивая разрешения. Можно даже посреди улицы затрепетать от удовольствия, учуяв запах чьих-то духов. Нос – прямо-таки идеальный орган, он куда более восприимчив, чем уши, которые вечно заткнуты, или глаза с их собственническим инстинктом, не говоря уж о языке, которому для наслаждения подавай изысканные яства. Если бы нашими действиями управлял нос, он сделал бы нас аристократами.
Я научился приходить в экстаз от совершенно неожиданных запахов. Горячий асфальт, которым покрывают дороги, хвостик помидора, сырой и холодный камень, свежий древесный сок, черствый хлеб, словарная бумага, давно увядшие розы, винил и новые ластики вызывали у меня несказанное возбуждение.
Пребывая в снобистском настроении, я шел к новым парфюмерам, которые в своих лавках изготовляют духи по индивидуальному заказу клиентов. До одурения нанюхавшись утонченных ароматов, я уходил с пустыми руками, и торговцы, потратившие на меня столько времени, с ненавистью смотрели мне вслед. Но я же не виноват, что их духи стоят так дорого.
Вопреки или благодаря этим обонятельным забавам мой член наконец затосковал.
Уже несколько месяцев он вообще не напоминал о себе. И какие бы сумасшедшие картины я ни рисовал себе, меня ничто не возбуждало. Самое скабрезное чтиво о том, что творится ниже пояса, не производило на меня ни малейшего впечатления. А порнофильмы я не мог смотреть без смеха.
Я поделился проблемой со своим коллегой Мохаммедом.
– Знаешь, это, конечно, глупо, но, может, тебе влюбиться? Обычно помогает… – сказал он.
Умник выискался. Как раз это самое чувство, которое необъяснимым образом привязывает нас к одному человеку, пребывало у меня в безнадежной коме. Мохаммед не понял моей беды. Я обиженно пробормотал:
– У них нет хлеба? Пусть едят пирожные.
– Давно это у тебя?
– Почти полгода.
Сочувствие в его взгляде сменилось презрением. Не стоило ему говорить, что ручным способом у меня тоже не получается. Мне вспомнился эпизод из «Чрева Парижа», когда бедняк жалуется хозяйке мясной лавки, что три дня ничего не ел. И сострадание толстухи сменяется брезгливым негодованием, потому что так низко пасть может только совсем уж конченый человек.
Один священник заверил меня, что воздерживаться можно бесконечно долго. Но омерзительные святоши, неукоснительно соблюдающие свои обеты, – лучший аргумент в пользу секса, даже самого убогого или извращенного. Я был готов на все, только бы не походить на них.
Ухо – слабое звено. В отличие от глаза оно лишено века, а потому вдвойне уязвимо: в результате вечно слышишь то, чего тебе не хочется, и не слышишь того, что услышать хотел бы. Если разобраться, то все люди туговаты на ухо – даже те, кто гордится абсолютным слухом. Музыку придумали, помимо прочего, ради создания иллюзии, что мы владеем этим самым несовершенным из пяти чувств.
Осязание и слух заменили мне все – как это бывает у слепцов и паралитиков. И музыка странным образом возмещала отсутствие сексуальных удовольствий. К этому располагала и моя работа: я на дикой скорости носился по Парижу в наушниках, и мой мотоцикл еще больше зверел от децибелов.
