Василий Дворцов - Каиново колено
Обзор книги Василий Дворцов - Каиново колено
Василий Дворцов
КАИНОВО КОЛЕНО
16. И пошелъ Каинъ отъ лица Господня и поселился въ земле Нодъ, на востокъ отъ Едема.
17. И позналъ Каинъ жену свою; и она зачала и родила Еноха. И построилъ онъ городъ; и назвал городъ по имени сына своего; Енохъ.
18. У Еноха родился Ирадъ; Ирадъ родилъ Мехiаеля; Мехiаель родилъ Мафусала; Мафусалъ родилъ Ламеха.
19. И взялъ себе Ламехъ две жены: имя одной: Ада, и имя второй: Цилла.
20. Ада родила Iавала: онъ былъ отецъ живущихъ въ шатрахъ со стадами.
21. Имя брату его Iувалъ: онъ былъ отецъ всехъ играющихъ на гусляхъ и свирели.
22. Цилла также родила Тувалкаина, который былъ ковачемъ всехъ орудий изъ меди и железа. И сестра Тувалкаина Ноема.
/КНИГА БЫТИЯ. ГЛАВА 4./С чего начинается вкус жизни? Вкус, да, вкус! Это удивительно внятное восприятие плоти, с ее вяжуще-терпким щекотливым запахом, с ее шершавой и упруго скользящей в касаниях фактурой, мятно-солоноватым ощущением во рту?.. У Сергея все пришло в госпитале. А вначале, когда он лицом, грудью, животом и всеми прилично и не очень произносимыми конечностями влип в плотный горячий песок, просто остановилось время. Взрыв был неблизким, но снизу, и ударная волна подкинула и смачно вбила его в косой бархан. Шок от удара остановил сердце, и Сергей увидел оставляемую землю, а на ней свое стремительно уменьшающееся распластанное тело. Скрутившийся вокруг воздух уплотнился в какую-то бледно полосатую трубу, и с нарастающим ускорением его потянуло в возносящую неизвестность. Куда это?.. Куда?.. Зачем?.. Не надо… Если бы можно было заорать, если бы можно было, растопырив руки и ноги, упереться в стенки этой трубы, вцепиться, чтобы остановить полет! Но… Где-то там уже близко был конец. И не только трубы. Там нужно было отвечать, отвечать за добро и зло, за веру и предательство, за содеянное и за отложенное, реально случившееся и только выдуманное — за все свои девятнадцать с половиной бестолковых лет. И это было нельзя, было неправильно и несправедливо. Он же не знал, даже не задумывался, что придется вот так, совсем не готовым, прийти к ответу. И Сергей беззвучно завопил: «Отче наш! Иже еси на небесах!..» Слова неведомо где и от кого слышанной молитвы рикошетом забились внутри него сознания, задребезжали в ушах, закололи глаза, губы, никак не находя себе выхода: «Да святится имя Твое… да будет воля Твоя!..» Движение немного притормозилось. «Хлеб наш насущный… хлеб…» — и больше он не помнил. Но — да, да! — он остановился, все же остановился в этой проклятой трубе. Наконец-то удалось выдавить, выжать, выбросить из себя настоящий звук: «Господи! Я все понял, все понял, Господи! Нужно любить! Любить, Господи! Дай мне, и я буду жить так, как надо, как достойно. Любить всех и все. Только дай мне, отпусти меня назад, Господи!» Странное, металлическое эхо гремело по трубе вверх и вниз. Немного повисев, Сергей начал тихо-тихо вращаться в обратную сторону. Это было возвращением. «Господи! Я все понял. Все. И я буду, буду любить всех. Всех. Только дай время. Дай мне время жить как надо».
Тело заныло. Разом заполнившись мурашками развертываемой крови, оно вдруг потянулось неразделимой болью, не отвечая на приказы и просьбы приподнять голову, перевернуться на спину. Но сквозь эту боль он явственно услыхал винт. «Вертушка» шла на бреющем и, ныряя по-над расплавленными холмами, все надвигалась и надвигалась сладкой смесью мурлыкающего рокота и свиста. Она искала его. Его!
Почему он забыл, слишком скоро забыл свою клятву?
Вот потому все так и получилось…
ЧЕТВЕРТЬ ПЕРВАЯ
ВЕСНА
Глава первая
Когда после третьей пары по Горького идешь к кинотеатру Маяковского, солнце упругой желтизной залепляет спину, выталкивая из-под ног короткую фиолетовую тень. Улицу давно не чистили. Грязно ископченный за зиму снег на проезжей части раскис, просел и обнажил то, что далекие потомки назовут «культурным слоем». Интересно, почему именно «культурным»? Хороша же культура, нечего сказать. Бьемся, понимаешь, бьемся: «превратим», «достигнем»! И на субботниках, и на воскресниках. Чтобы город, двор, дом, детсад — все стало «образцовой культуры». И даже магазин вон «культтоваров», хотя «культ» нечто не из этого ряда. А результат? Все эти обрывки и окурки, пакеты, картонки и просто неведомые безымянные клочки и клочья, как раз и окажутся самыми главными следами и основными свидетельствами всех нынешних достижений народного хозяйства. И из них потомки и про космос узнают, и про балет, и про обработку картофельных глазков лазером. А все археология-с, наука ковыряния в останках и остатках. Цивилизации ли, прогресса ли, пищи. Интересно, но что же тогда археология должна поведать нам о древней Греции? Если все разглядывать через отбросы: Диоген — бомж, Аристотель — лизоблюд, а Сократ — нигилист… И кто только тогда плотными рядами в едином трудовом порыве создал могучую ойкумену Эллады? Был же общественный труженик Пифагор! За что, правда, и поплатился. Стоп, стоп, стоп! Бог с ней, с Грецией, а почему в нашей-то русской литературе главный герой всегда «лишний человек»? «Чужой для всех, ничем не связан» — лирический циник и созерцательный пофигист, умный ли, добрый ли, но всегда тоже какой-то «отброс общества»? Гомер, по крайней мере, хотя бы про путешественников писал, а у нас, что у Пушкина, что у Достоевского, все подряд страдают от сплина и хандры, и даже гвоздя вбить не умеют, не то, чтобы Циклопу глаз вышибить. Точнее, не хотят. Вот, кабы по щучьему велению…
Девчонки и мальчонки, сегодня уже по-апрельски расстегнутые и распахнутые, игривой стайкой скакали далеко впереди, а Сергей все отставал и отставал. Все-таки сильно чувствовалась разница в возрасте. Они еще совсем не умеют ловить мгновения. Эти звонкие, словно хлопки ладоней, ослепительно краткие мгновения, из которых как из разноцветных и разнокалиберных бисеринок помаленьку-помаленьку и выкладывается мозаика жизни. Сокурсники все в основном сразу после школы, но даже не в этом дело. Инфантилизм. Интересы в пределах песочницы. А ведь почти все выше его ростом. Есть и взросленькие, только и они тоже какие-то приторможенные. Пантагрюэли… Прыгают, пихаются, как воробьи на празднике. Воробьята. Птенцы гнезда Петровой. Это к фамилии руководительницы курса. Только брызги и щебет. Прыг, прыг, прыг, — через миг скроются за поворотом. И «отряд не заметит потери бойца». Так скорее же! Одна только Ленка украдкой оглядывается. Ищет. Его. Весна же, товарищи, весна, чувств всем хочется. Что ж, нужно будет как-нибудь помурлыкать с ней вечерком в репзале. Молодежь-то, она, молодежь. А вдруг?
Впрочем, Сергей и сам, как совсем зеленый, поддавшись настроению первых оттепелей, уже неделю бегал по друзьям и знакомым с умыкнутой из читального зала новенькой книжкой Платонова. И, ломая всем трудовые и семейные планы, взахлеб часами начитывал «Сокровенного человека» и «Старуху», заставляя терпеть свое ученическое несовершенство искусства декламации. Но, попробуй бы кто выказать сопротивление! Эта, каким-то чудом изданная в каком-то неведомом Улан-Удэ, коричневая книжица буквально перевернула в нем все представления о возможностях языка. Нечто подобное случилось в свое время после стихов Заболоцкого, но там слишком много было смешливости, уворота за несерьезность, за каламбур. А тут такая сила, и такая абсолютная точность эпитетов. Ммм… насыщающая… Но, нет, это не просто точность описательного художества. Здесь в самом процессе чтения неким, совершенно неведомым образом материализовалась фактура, достоверность жизни. И как же человек смог вот так, с помощью только одной информационной системы, пусть даже такой развитой, как речь, передать совершенно полноценный объем окружающего мира, реально ощутимую правду существования? Прямо из бумаги, от знакомых черных значков, обозначающих короткие или протяжные звуки, вокруг вдруг рождались оранжевые с сиеной полуденные цвета, уксусился пот по спине, запах ржавеющего железа и тоска по смыслу жизни щекотали ноздри. Складываемые из этих значков слова и предложения необъяснимым образом, но совершенно чувствительно обволакивали, обжимали упругой горячей силой и упрямо теснили в бездну. Как? Как это возможно? Еще шаг — и полет. Но, ведь такое доступно только театру! Театру, с его единением в себе всех способов контакта: цвета, света, жеста, взгляда, речи и энергетики, сгенерированных неким гиперболоидом в жгучем фокусе сцены. А у Платонова все творилось одним только письмом. Потрясающе. И эти уроды столько лет не выпускали его в печать. За что? За гений? Вот недавно мать получила в своем профкоме очередной талон на полное собрание сочинений. Собрание сочинений! И кого! Товарища Смелякова. Уж лучше бы на одну, но книгу о вкусной и здоровой пище. С цветными картинками сталинских времен. Так ее распределяет партком. И только своим, очень надежным, доказавшим способность достойно переварить самую жуткую антисоветчину. Берет такой проверенный товарищ месячные талоны на два кило пшенной крупы и пачку «бутербродного», с пузырьками оттаявшей воды, масла, открывает цветные вкладки иллюстраций и …Неужели из-за Платонова советская власть закачается? Бред собачий.
