Макс Нарышкин - Privatизерша
Обзор книги Макс Нарышкин - Privatизерша
Макс Нарышкин
Privatизерша
Пролог
При написании книги я заметил одну особенность: стоит только начать описывать какое-то реальное событие, как оно, обрастая несуществующими деталями и избавляясь от шелухи ненужных автору подробностей, постепенно принимает правильные формы. И на выходе рядовой случай вдруг заиграет, засверкает гранями своих форм, подобно вывернутому из стены, сияющему десятками ходов шурупу. И теперь эта история, выделяясь из сотен похожих, обращает на себя внимание. Я никогда не имею четкого плана написания новых вещей, я не знаю, когда произойдет тот самый толчок, который сподвигнет меня сесть за стол. Мой взгляд будет долго блуждать по ровной поверхности мебели в поисках нужной головки того самого шурупа, и ни я, ни мои близкие, ни даже сам господь бог не в состоянии знать заранее, какую из сотен я выберу. Я даже не берусь никогда определять, что это за толчок будет и какой силы. Меня толкает к столу каждый день по нескольку раз, однако я уже научился распознавать толчки правильные от пустяшных, бестолковых. Было время, едва появлялась дрожь внутри, я тотчас торопился за стол и начинал писать. Эта тяга к написанию начинающего писателя заканчивалась всегда одним и тем же: порчей настроения и уничтожением написанного. Утешая себя тем, что через это обязан пройти каждый автор, я немножко выпивал, успокаивался и отправлялся на поиски следующего шурупа. Выпиваю я и сейчас — привычка сохранилась, но теперь это уже не лекарство от депрессии, а барский жест понимающего толк в делах писателя.
Еще одна привычка — ношение в кармане блокнота с ручкой. Всякий раз, когда я чувствую появление интересной истории, я тотчас вынимаю блокнот и начинаю писать.
В один из дней в ресторанчике на Долгоруковской мы с приехавшим ко мне в гости из Германии Вадиком Морозовым тянули белое вино и, уже переговорив обо всех наших одноклассниках, болтали ни о чем. Он рассказывал мне о совершенно неинтересной мне ФРГ, я — о решительно ненужной ему Москве. И вот таким совершенно не располагающим к открытию новой для меня темы сцеплением фактов — от дешевизны аренды квартир в Берлине до стоимости бокала шампанского на презентации книг московских звезд, мы добрались до дорог. Как это получилось, не знаю. Наверное, где-то в разговоре между нами уже прозвучала одна из двух главных проблем Руси, и теперь, как русские люди, мы обязаны были очертить и вторую.
— У нас (говоря о Германии, он всегда не забывает добавить, что Германия — это у них) дороги покрывают асфальтом, смешанным с какой-то резиной, — сказал Вадим, пригубливая винцо, — оттого сцепление с дорогой лучше.
— Видел, — ответил я, делая слабую попытку защитить родимый край. — Я видел, как эта смесь помогает вам в гололед. Неделю назад по ящику показывали стихийное бедствие в Потсдаме: минус двадцать. Все машины катились боком по резиновой супердороге и бились друг о друга, образуя автосвалку.
— Да, я знаю. Я как раз оказался в этом кошмаре.
Здесь нужно чуть отвлечься и обратить внимание читателя на два факта. Во-первых, автокорриды в Потсдаме я по ящику не видел. Я вообще не уверен, что за неделю до нашей с Вадиком встречи таковая в Потсдаме была. Я просто возразил тем, что первым пришло в голову. Когда мне говорят: «Германия», у меня в голове сразу возникает ассоциативный ряд: Потсдам, Берлин, телевышка, похожая на обращенный в сторону Западного Берлина фаллос, Рейхстаг — как место работы Юрия Визбора и Оберсдорф — как место проведения этапов кубка мира по биатлону. Из этого ряда я выбрал наиболее подходящее — Потсдам, привел пример и возразил.
Во-вторых, в Германии не происходит ничего, чему бы Вадик Морозов не был свидетелем — как минимум и первопричиной — как максимум. Я не успел сказать, что машины бились в Потсдаме, как Вадик уже вспомнил об этом кошмаре. Я не возражал этому, ибо знаю своего друга с 1980 года — в этом году мы встретились в 5-м классе «Б» в средней школе номер 175. Я вообще много с кем там встретился, достаточно упомянуть лишь Влада Кускова и Дмитрия Гранникова, будущих (применительно к 80-му году) члена Союза художников России и заслуженного артиста России. Последние двое находились в терпимой и внешне незлобивой оппозиции к Вадику, я же, уже в то время пропитавшийся бог весть откуда взявшейся хитростью, именуемой, как я потом узнал, дипломатической сноровкой, имел успех у двух сторон. Вадик выдумывал небылицы, и Гранников с Кусковым относились бы к этому, вероятно, с разумным смирением, как относятся люди мудрые к дождю или смерти, если бы Вадик не забывал всякий раз присовокупить к очередной небылице незначительную деталь: что был напрямую с нею связан. Связан он был преимущественно в качестве, как я уже говорил, первопричины или как минимум героя второго плана. Например, я помню это до сих пор, Вадик в пятом классе рассказывал всем, как подружился с неким майором. Все бы ничего, одного этого вполне хватило бы для споров, но Вадику зачем-то понадобилось добавить, что майору шестнадцать лет и он учится в десятом классе школы, находящейся в другом районе. Гранников, который уже тогда испытывал тягу к театру, лихо изгалялся над подобного рода придумками, а Кусков рисовал оскорбительные шаржи на их автора.
В общем, Вадик любил тогда рисануться, а сейчас это невинное занятие переросло в новое качество. Он не просто дошел до той стадии мастерства привирания, когда вылетающие из его уст слова убивают незнающих всю глубину души Вадика наповал. В принципе, одного этого уже достаточно, чтобы сесть с ним за стол переговоров и подписать любой контракт. Но для настоящего мастера пустого звона мало. И Вадик набил руку в прикреплении к привираниям файлов такого бесспорного свойства, что даже я, человек хорошо его знающий, иногда задумываюсь над правдивостью их изложения. Задумываюсь, дабы в очередной раз опереться о мысль, что мне до сих пор известна только одна шумная история, где Вадик был замешан непосредственно — это перестрелка в офисе во время раздела прав собственности на один футбольный клуб. Но именно об этой истории Вадик почему-то не очень-то охотно рассказывает. Я так думаю, что там-то как раз все было правдой, а она Вадика не интересует. Все, что я знаю о том бое местного значения, до меня дошло из третьих уст.
Прошло много лет после школы. Двадцать. Я потерял связь со многими. Но, боже мой, как я рад тому, что в списке потерянных не значится Вадик Морозов! Этот человек первым, где бы ни находился, поздравляет меня с днем рождения, в суматохе дел, когда ему остается три часа до отлета в Берлин, он между последним недоделанным делом и визитом ко мне всегда выберет последнее. Он помнит памятные даты всех членов моей семьи, он любим в моем доме и долгожданен. Сумасшедшая жизнь сама расставляет приоритеты, и в качестве главного мерила ценности мужской дружбы всегда назначает время. Как бы кто из моих друзей ко мне ни относился, кем бы я ни был горячо любим, для установления не юридического, а справедливого факта истинной привязанности главным провокатором всегда является время — я повторюсь, не боясь быть уличенным в неоригинальности. Прошло двадцать лет, и снова и снова, выпивая с Вадиком, я чувствую его дружеское расположение. Вот и сейчас, когда он сказал, что помнит кошмар в Потсдаме при температуре в минус двадцать, я пропускаю это мимо ушей. Ибо не это важно, а то, что он прилетел в Москву и первым нашел меня.
— А у тебя сейчас какая машина? — спрашиваю я мимоходом.
— «Мерседес» двести сороковой, — не моргнув отвечает он, и я киваю, зная наверняка, что водительских прав у него нет и он боится автомобилей.
В прошлый его приезд три месяца назад у него был «Мерседес» трехсотый. Он ни хрена не помнит из того, что мне говорит, поэтому и меняет тачки как перчатки.
Вадик первым из нас уехал из СССР работать. Он первым из нас взял Берлин. Он был первым из нас, кто организовал свою компанию. Мобильный телефон я впервые увидел в его руках. Синее кашемировое пальто с нагрудным кармашком и торчащим из этого кармашка сиреневым шелковым платочком — я тоже впервые увидел на нем. И это в эпоху кооперативного движения с присущими ей атрибутами: турецкими свитерами и раздутыми, как от водянки, пуховиками. Мне временами кажется, что, если бы господь лишил Вадика возможности врать, оставив ему только космическое предвидение, хватку бизнесмена, фантастическую память и невероятное человеческое обаяние, он превратил бы моего друга в обычного, ничем для меня не примечательного человека, каких я знаю десятки.
— Я однажды попал на своем «мерсе» в пробку, — говорит Вадик в продолжение темы, зная наверняка, что я знаю наверняка, что у него нет водительских прав и что если он может оказаться в пробке, то только в качестве пассажира такси, — и даже поспал за рулем. Два часа, представляешь? Два часа жизни в Берлине — это целая вечность.
