Стив Эриксон - Амнезиаскоп
Стив Эриксон - Амнезиаскоп краткое содержание
Стив ЭРИКСОН
АМНЕЗИАСКОП
Пошлые, нечистые сны буквально разлагают материю будущего.
Лоренс ДарреллЕсли бы я мог тогда не хотеть того, чего сейчас хочу вдвое больше!..
«Mott the Hoople»Я переезжаю в просторный номер-люкс в передней части гостиницы. С самого Землетрясения я живу в однокомнатном номере, но сейчас переезжаю наверх, в люкс. Абдул, здешний управляющий, скинул для меня цену, это строго между нами, если, конечно, раньше его не выгонит начальство и не расстроит все дело. Пару дней назад я слышал, как ему доставалось от хозяина, когда тот изучал грандиозные Абдуловы планы ремонта здания: «Ты швыряешь деньги на ветер, мне сейчас плохо станет!» Я стоял на верхней лестничной площадке, на третьем этаже, и оттуда слышал крики с первого, и думал – плакал мой люкс. Сейчас Абдула уволят.
Все эти люди, которым принадлежит здание, – настоящие палестинские террористы, но Абдул – крутой палестинский террорист. Он воображает себя светским львом, а может, он и есть светский лев. Он франтоват. Читает книги. Домогается женщин, проживающих в гостинице. Сам он думает, что при такой его крутизне никто не принимает за домогательство его утренние визиты, когда в халате, с чашкой кофе в одной руке и сигаретой в другой он жалуется женщинам на то, что они слишком много жалуются. Их жалобы – на трещины в стенах, на прохудившиеся трубы, из-за которых с потолка льет, – он находит капризными и беспричинными, но не говорит, что оставит их без внимания, – нет, он слишком крут. Вместо этого он говорит, что все починит, и занимается этим тогда, когда ему, черт возьми, захочется – неделями позже, месяцами, а то и никогда. Абдул дает всем понять, что они погрязли в суете и мелочности, над которыми он поднялся, практикуя дисциплинированность, веру в Аллаха и беспримесную франтоватость.
Он увидел мою фотографию в журнале, наверно, какую-нибудь рецензию на мою последнюю книгу. Это произвело на него впечатление. То, что это было несколько лет назад, да и рецензия-то была паршивая, ровным счетом ничего для него не значит. Он не хочет, чтоб я сердился, он хочет сделать мне хорошо; я для него – престижный экземпляр в коллекции жильцов. Он сообщает своему начальству о том, что однажды моя фотография была в журнале, и теперь они звонят мне, чтобы я писал им резюме и деловые предложения, для чего мне, наверно, придется выучить террористские шифры, потому что я видел в шкафу у Абдула портреты разных диктаторов и боевиков с Ближнего Востока, которые он там прячет. «Вот, – объявил он победным тоном, когда оформил мне бумаги на номер. – Теперь у тебя есть контракт, подписанный палестинцем». Все-таки он сделал мне скидку, только потому я и мог позволить себе люкс, так что я сначала перенес все свои вещи, а только потом сказал ему, что вряд ли моя фотография еще когда-нибудь появится в журналах. Я объяснил ему, что его расчеты, основанные на вере в мою «славу», – скорее всего, не самые крутые в его жизни. Он не желал об этом слышать. Ухмылка, которой он мне ответил, говорила: я – из числа крутых палестинцев этого мира. Террориста не испугаешь.
По радио – Третья станция. Самая дальняя станция у самого конца шкалы, ловится едва-едва. Вещают они откуда-то из пустыни, из-за самой дальней полосы встречных пожаров, которые зажигаются, чтобы потушить природные... Третья станция включается только в определенное время, вечером, и когда это происходит, она сталкивается с другим каналом, с сигналом из Алжира, транслируемым на астероид, который несется где-то за лунной орбитой. Алжирская станция принадлежит марокканским сектантам, которые верят, что астероид направляется прямо к Земле и несет послание от Бога, поэтому радиостанция шлет ответное послание, которое отражается от астероида и попадает сюда, в Лос-Анджелес, – если я правильно понимаю. А с этим сигналом смешивается еще один, который изначально транслировался в 1951-м откуда-то неподалеку от Лас-Вегаса, когда начали испытывать ядерные бомбы; эта передача разлетелась от взрывов в мельчайшие дребезги и только сейчас, через пятьдесят лет, вновь собралась в единое целое в стратосфере. Поэтому североафриканская музыка джаджука проплывает в передачах Третьей станции вместе с гимнами дэт-рока для юных калифорнийских гуннов-металлистов и темой из фильма «Теперь путешественница» в исполнении оркестра Макса Стайнера, и все это – так же красиво и похоже на сон, как сумерки, синеющие за моим окном каким-то удивительным оттенком синевы.
Я живу в старой гостинице в стиле «арт-деко» на Джейкоб-Хэмблин-роуд – бетонированной улочке, которая так вьется и изгибается на протяжении двух кварталов от бульвара Сансет до бульвара Санта-Моника, что, стоя в начале ее, не видишь конца. Даже для Лос-Анджелеса, города, знаменитого непоследовательностью своих улиц, таких как Национальный бульвар и Сан-Висенте, улиц, абсолютно неподвластных линейной логике, которые пропадают с одной стороны города лишь затем, чтобы внезапно появиться на другой стороне, Джейкоб-Хэмблин-роуд насчитывает несколько безумных поворотов за свою короткую жизнь. В тридцатые годы «Отель Хэмблин» был построен киностудиями, чтобы селить там молодых красавчиков и звездочек, приезжающих со всей Америки на кинопробы; другими словами, он превратился в частный бордель для продюсеров и кастинговых агентов. Апартаменты Абдула на первом этаже раньше служили фойе, мраморным, просторным. Теперь, заодно с пунктуацией входящих и исходящих телефонных коммюнике, получаемых и отправляемых незамужними жительницами отеля, комнаты и ночи оглашаются яростными гомосексуальными совокуплениями. По утрам я просыпаюсь от крика, доносящегося откуда-то изнутри гостиницы. «Я устал от этой жизни!» – кричит кто-то с такой силой, что с трудом верится, будто этот человек и вправду умирает, но с такой мукой, что еще трудней поверить, будто он шутит.
С течением лет «Хэмблин» утерял свой элегантный и слегка развратный вид, захирев на манер «Кабинета доктора Калигари». Своды арок, украшенные резными молниевидными зигзагами, облупились, а двери, изначально выполненные в подражание австрийским шале, покрыты слоем белой краски. Уныние поселилось в темных коридорах гостиницы, где волей безымянного художника колышутся на стенах огромные кувшинки в коричневых тонах. Перед гостиницей, зависнув над именем Джин Харлоу, размашисто вписанным в тротуар, находится последняя в Лос-Анджелесе пожарная лестница – факт, который я принял к сведению недавно, когда один из встречных пожаров перескочил за демаркационный барьер и грозился перетечь к югу от Сансет. Мой новый люкс – на верхнем этаже в юго-восточном углу здания, в нем восемь огромных окон, доходящих до потолка и открывающихся на все стороны света, кроме севера. С одной точки в квартире можно смотреть одновременно на восток, на запад и на юг. Туманы Санта-Моники наполняют третье окно, в первое и второе втиснуты нависшие холмы Голливуд-Хиллз, у подножия которых и стоит «Хэмблин»; наверху гряды холмов качаются силуэты крохотных бесплодных пальм, а под ними виден Стрип, по которому передвигаются фигурки японских амазонок-официанток, курсирующих между суси-барами. Каждый день в четыре часа утра на крышу серебряно-стеклянной громады старого клуба «Сент-Джеймс» украдкой приземляется вертолет, и в этот момент огни башни гаснут.
В окнах номер четыре, пять и шесть – постоянные вспышки встречных пожаров. В окнах семь и восемь – дождь их пепла.
Я люблю этот пепел. Я люблю бесконечные дымные сумерки Лос-Анджелеса. Я обожаю ходить по бульвару Сансет мимо бистро, в которых голливудский сброд вынужден перед едой стряхивать черную сажу со своих лингвини с лососем в белом винном соусе. Я люблю проезжать одно черное кольцо за другим, до самого моря, сквозь обуглившиеся ограды мимо покинутых домов, из открытых окон которых слышно, как включаются и выключаются автоответчики, записывая внезапные, как гром среди ясного американского неба, сообщения откуда-то восточней Мохаве. У меня кружится голова еще со времени уличных беспорядков десятилетней давности, когда я отрывался от работы над своей последней книгой и шел на крышу, наблюдая, как меня окружает первое кольцо пожара, устроенного мародерами. Иногда я все еще поднимаюсь на крышу, и пожары все еще горят. Они выжигают мертвую полосу между мной и будущим, заключая меня в настоящем, и определение любви сводится к моему взгляду, что обводит тлеющую панораму, в то время как Вив, мой маленький чувственный хорек, пожирает меня, стоя на коленях. Я надеюсь только на то, что мечты мои будут кремированы, и мне это нравится; когда умирают мои мечты, оживаю я, и тогда мне не занимать золы и энтузиазма. Не жди, что мне станет стыдно. Не жди, что проснется и пострадает мое чувство общественного долга. Моя совесть затронута только тогда, когда я предаю лично себя, а не общество; пожар выжигает еще одну границу – между мной и чувством вины. В эту конкретную эпоху, когда секс является последним возможным подрывным действием, я – партизан, испускающий совесть белым потоком, который не гасит ни одного пожара, кроме своего собственного.
