Андрей Битов - Преподаватель симметрии. Роман-эхо
Обзор книги Андрей Битов - Преподаватель симметрии. Роман-эхо
Преподаватель симметрии Роман-эхо
Перевел с иностранного Андрей Битов
Мы живем в такое время, когда пишутся самые
парадоксальные сочинения, но не тогда, когда имеют успех.
Вольтер о Лоренсе Стерне
— Мне кажется, синьор, — сказала Ревекка, — что
вы в совершенстве изучили пружины сердца
человеческого и что геометрия является
вернейшим путем к счастью.
Ян Потоцкий
Рукопись, найденная в Сарагосе
Ему мало было Бога, — он привлек в
доказательство математику.
Торнтон Уайлдер
Мост короля Людовика Святого
Предисловие переводчика
Я полагаю должным предварить некоторую неожиданность последующих повестей все-таки объяснением. Давным-давно, еще в дописательской молодости, в моем „геологическом“ прошлом, мне попалась книжка неизвестного английского автора „The Teacher of Symmetry“. Я прихватил ее с собой в экспедицию с благими намерениями самообразования, да по лени, тяжкой работе и под ироническими взглядами работяг все лето так и не раскрыл. А тут — осень, ненастье, нет вертолета, ждем погоды… Все читано-перечитано, во все игры переиграно… На беду кто-то вспомнил, что видел у меня иностранную книгу, и пришлось мне ее без полного понятия как языка, так и смысла, пересказывать под непрекращающимся дождем. Кое-как, без словаря, до чего догадываясь, что присочиняя, набрасывал я в школьных тетрадках — по рассказу в день. Как Шехерезада… Прилетел наконец вертолет, и я отмучился и с удовольствием забыл и муку и книгу в той мокрой тайге.
Лет десять спустя со мною случилось небывалое происшествие, нечто поразительное по невозможности быть, и ничего мне не подсказали ни опыт, ни память в поддержку, кроме внезапного воспоминания об одном рассказе из этой забытой книжки. Рассказ выплыл так полностью, так отчетливо, будто я его читал вчера… Зато теперь я никак не могу вспомнить того небывалого случая собственной жизни, из-за которого я этот рассказ вспомнил.
Я разыскал на антресолях, в обломках лыж и весел, небрежную рукопись моего „перевода“ и вспомнил и другие рассказы из этой книжки, и, таким образом „перечтенная“, книжка эта завладела моим воображением — я стал ее искать. Но я не мог вспомнить фамилии автора! Было в ней что-то неанглийское… не то голландское, не то даже японское… Нет, не помню! Я стал расспрашивать знатоков, пересказывая содержание, и не достиг успеха. Никто такой книги не читал.[1] И вот уже сколько лет прошло с того внезапного мысленного „перечитывания“, а она все не идет у меня из головы. Так она и не нашлась.
Чтобы как-то отделаться от ее навязчивости (ведь не я же все это придумал!), я стал потихоньку „переводить“ ее, как переводят не тексты, а именно переводные картинки. Не без домысла, конечно (те места, что похуже, пусть будут мои). „Переведя“ таким образом некоторые из них, я окончательно забыл оригинал (как в свое время тот факт из собственной жизни…). Концов теперь уже почти нет. Зато отныне вместо воспоминаний о пропавшей книге меня тяготят происшедшие по ее причине рукописи. Я решил рискнуть отделаться и от них, чтобы окончательно обо всем этом забыть.
Ничего из биографии автора… Разве что он наградил своего пишущего героя (Урбино Ваноски) какими-нибудь черточками своей биографии… Ровесник века. Прихотливое сочетание кровей (польская, итальянская и чуть ли не японская). Позднее вхождение в язык своей будущей литературы,[2] оттого некоторые стилистические изыски. Так, например, чудовищное количество грамматических времен в английском языке он воспринял буквально, написав каждую вещь в каждом из них и расположив оглавление таблицей.
Содержание я успел срисовать:
Первое, на что способен переводчик, это поменять названия произведений. Что я и проделал прежде всего:
Другие книги того же автора:
Это так, для любопытства… Средствами русской грамматики все равно не передать подобного своеобразия — оно непереводимо в принципе.
Теперь оставалось всего лишь перевести все это на русский… С опасением предлагая искушенному читателю эти попытки, опираюсь на цитату из любимого мною автора: „Как бы то ни было, в ожидании появления моего знаменитого in quarto я намерен сделать для вас несколько выписок из моей тетрадки. Наперед вас предупреждаю, что в ней воровство ужасное: на одну мою страницу в ней иногда десять страниц чистого перевода, а потом столько же страниц извлечений. Пестрить страницы ссылками на источники моих похищений было бы бесполезно; некоторые из книг вы не найдете, других не станете читать; это — семь книг умных и безумных, медицинских, математических, философских и не принадлежащих ни к какому разряду. Наперед кланяюсь пред всеми жертвами моего грабительства; немногие в наше время способны на такую откровенность…“ (В.Ф. Одоевский. Письма к графине Е.П. Р…й о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, магии, каббалистике, алхимии и других таинственных знаках).
Каждая глава „Преподавателя“ может быть прочитана как отдельное произведение, читатель волен отдать предпочтение той или другой как самостоятельному рассказу, но если он осилит все подряд и расслышит эхо, распространяющееся от предыдущего к следующему и от каждого к каждому, то он обнаружит и источник его, то есть прочтет и сам роман, а не набор историй.
1971, пос. Рыбачий (б. Росситтен)
P.S. — 2008. …Наступали 70-е прошлого века. В России никто ничего не слышал, не видел и нигде не бывал. Я тоже. Поэтому мой устный пересказ работяги выслушали: надо же! бывает и такое. Прошу и современного читателя в той же мере уважать труд переводчика, как он уважает труд читателя: от первого до последнего слова.
Автор перевода выражает признательность местам, в которых все это переводилось:
биостанция АН СССР, поселок Рыбачий (б. Росситтен) Калининградской обл., 1969–1975;
Дом творчества „Переделкино“, 1976–1977;
деревня Голузино Антроповского р-на Костромской обл., 1978–1985;
Петропавловская ул. и ул. Достоевского в Ленинграде, 1986;
Нью-Йорк и Принстон, США, 1995–1997;
остров Готланд, Швеция, 2007;
отель „Альпенгут“, Эльмау, Бавария, 2008;
а также благодарность „Zuger Kultur Stifftung, Landis & Gyr“, г. Цуг, Швейцария, предоставившей мне материальную возможность довести этот перевод до конца.
Андрей Битов
ВИД НЕБА ТРОИ
(Future in the Past)
Как вспышка молнии,
Как исчезающая капля росы,
Как призрак
Мысль о самом себе.
Принц Иккю
Я единственный человек в мире, который мог бы пролить некоторый свет на загадочную кончину Урбино Ваноски. Но, увы, это не в моих силах. Легенда на то и легенда, что — неколебима. Он так и умер, а вернее, воскрес в сознании читателей и критики — в полной безвестности, не ведая о своей славе, бедный, как церковная крыса (я бы не пошел на такое сравнение, если бы оно не было буквально: по легенде, последние годы своей жизни он служил сторожем в костеле и торговал свечами). Могила его утеряна — это красиво: прижизненная неизвестность питает лучи его запоздалой славы, а они раскаляют его несуществующий надгробный камень. Крупнейшая прижизненная литературная премия навсегда осталась для него посмертной, основоположив Фонд его имени, на средства которого мы, его исследователи, ежегодно собираемся где-нибудь на Адриатике, а потом издаем нами же самими читаемый том наших прений, ничего не оставляя в пользу потенциальных гениев из церковных сторожей.
Бум Ваноски, безвестного автора 30-40-х годов, пришедшийся на конец шестидесятых, есть целиком заслуга бессменного председателя Фонда В. Ван-Боока, и я буду с позором изгнан коллегами из наших сплоченных рядов, если попытаюсь пошатнуть им воздвигнутый миф. Мне никто не поверит, меня убедительно опровергнут, обвинят в фальсификации… И где будет тогда мой ежегодный летний отдых?
Между тем Урбино Ваноски не был церковным сторожем — он был лифтером. И умер он (а может, и не умер еще…), зная о своей внезапной славе и о своем Гран-при — зная. Ибо это был я, кто нашел его перед смертью (а может, и не перед…), кто видел его последним, кто сообщил ему все эти радостные известия. И это мне он дал свое последнее интервью. Это было даже не интервью, а исповедь. Не знаю, почему он избрал для этого именно меня, может, потому, что я ему с первого взгляда не понравился. Не всему, наверно, в этой исповеди следует верить — я имею основания подозревать, что рассудок его уже не был вполне здрав. Так, на вопрос, как он относится к столь высокой награде, он ответил, что ожидал большую. „Какую же?“ — не мог не спросить я. „Смерть“, — спокойно ответил он. Но особенно взбесил его рядовой вопрос, над чем он сейчас трудится. „Слава богу, — вспылил он, — никогда я не был трудящимся!“ Я поправился, как мог: что он пишет? „Пишут живописцы! Так что если я пишу, то пейзажи. Да что вы спрашиваете, если вы и того не прочли, что уже написано!“ Я это понял так, что у него есть что-то неопубликованное. „Вряд ли, — отрезал он. — Впрочем, после каждого приличного писателя должно остаться что-нибудь достойное посмертной публикации“. Я бы был не я, если б в это не вцепился. „Ну есть, есть… — нехотя и охотно уступал он. — Есть один неоконченный роман, „Жизнь без нас“ называется… или „Погребение заживо“?.. даже название не помню!.. только вряд ли я его допишу… жизнь допишет“.
