Николя Барро - Улыбка женщины
Обзор книги Николя Барро - Улыбка женщины
Николя Барро
УЛЫБКА ЖЕНЩИНЫ
Счастье — это алый плащ с дырявой подкладкой.
Джулиан Барнс1
В ноябре прошлого года книга спасла мне жизнь. Понимаю, что это звучит неправдоподобно. Многим такое заявление покажется преувеличенным или чересчур сентиментальным, но тем не менее это так.
Не думайте, однако, что увесистый том Бодлера в кожаном переплете преградил путь пуле, как это бывает в кино. Я не веду столь бурную жизнь, а мое глупое сердце к тому времени уже и так ранили. В один прекрасный день, на первый взгляд ничем не отличающийся от других.
Я прекрасно помню, как это случилось. Последние гости ресторана: довольно шумная группа американцев, вежливая японская пара и компания о чем-то горячо спорящих французов — как обычно, засиделись. Американцы все еще охали и ахали, облизывая губы после пирожных «Шоколадный замок».
Подав десерт, Сюзетта, как всегда, спросила меня, нужна ли она мне еще, после чего, довольная, удалилась. А Жак, по своему обыкновению, пребывал в плохом настроении. Закатывая глаза, он с грохотом забрасывал пустые тарелки в посудомоечную машину. На этот раз его возмутили манеры туристов.
— Ох уж эти американцы! Что они понимают во французской кухне? Ровным счетом ничего! Съели все, даже украшения. Почему я должен готовить для варваров? Такая работа только настроение портит. Как мне хочется все это бросить!
Он снял передник и пробурчал свое «доброй ночи», прежде чем запрыгнуть на велосипед и исчезнуть в холодной ночи. Жак — замечательный повар, и мне он очень нравится, несмотря на то что вечно потчует нас своим брюзжанием, словно супом буйабес. Он работал во «Времени вишен», когда этот маленький ресторан со скатертями в красно-белую клетку, расположенный в стороне от оживленного бульвара Сен-Жермен на улице Принцессы, еще принадлежал моему отцу. Папа любил песню о времени вишен,[1] которое так прекрасно и мимолетно, этот жизнеутверждающий и в то же время печальный старинный шлягер о влюбленных, нашедших и потерявших друг друга. И хотя французские левые сделали его своим неофициальным гимном, символом прогресса и наступления новой эпохи, полагаю, ресторан обязан своим названием не столько Парижской коммуне, сколько личным воспоминаниям моего отца.
Я выросла в том самом доме. После школы я обычно делала уроки на кухне, среди грохота кастрюль и сковородок и множества соблазнительных запахов, так как была уверена в том, что Жак приберег для меня какое-нибудь лакомство.
Жак, точнее, Жак Огюст Бертон — выходец из Нормандии, где местность просматривается до самого горизонта, воздух имеет вкус соли и не за что зацепиться глазу в бескрайнем море, над которым ветер никогда не прекращает своей игры с облаками. Не раз Жак повторял мне, как он любит глядеть вдаль, в бесконечное пространство. Иногда Париж казался ему тесным и шумным, и его снова тянуло на побережье.
— Ну скажи мне, как вдохнувший хоть раз воздуха Кот-Флери[2] может чувствовать себя нормально среди парижских выхлопных газов! — восклицал он.
Помню, как он крутил в руках нож для разделки мяса, презрительно глядя на меня большими карими глазами, а потом нетерпеливым движением смахивал со лба прядь темных волос, в которых с годами — я замечала это не без некоторого волнения — мелькало все больше серебряных нитей.
Прошло немало лет с тех пор, как этот коренастый человек с большими руками впервые показал четырнадцатилетней девочке с длинными русыми косами, как готовить настоящее крем-брюле. И это было первое блюдо, которым я когда-то удивила своих подруг.
Жак, конечно, не профессиональный повар. В молодости он работал на знаменитой ферме Сен-Симон в Онфлёре — маленьком городке на побережье Атлантики с его удивительными маяками,[3] прибежище художников и других деятелей искусства. «Стильное место, дорогая Орели…» — вспоминал он.
Сколько бы Жак ни ворчал, я только улыбалась про себя, потому что знала: мне никогда это не выйдет боком. Так оно было и в ноябре прошлого года, когда небо над Парижем имело цвет молока, а люди на улицах кутались в толстые шерстяные шарфы. В самом холодном из ноябрей, которые я провела в этом городе. Или мне так казалось?
За несколько недель до того умер мой отец. Внезапно, без предупреждения, просто потому, что в один прекрасный день его сердце решило, что с него хватит.
Жак обнаружил его, когда открывал ресторан после обеда. Отец лежал на полу в окружении продуктов, купленных им с утра на рынке: бараньей ноги, свежих овощей, зелени и морских гребешков.
Он оставил мне ресторан, несколько умных изречений о жизни, а также рецепты своего знаменитого «меню любви», якобы не без помощи которого он когда-то завоевал сердце моей матери. Ее не стало, когда я была совсем маленькой, поэтому мне никогда не удастся выяснить, дурачил ли он меня. Отцу было всего шестьдесят восемь лет. Но люди, которых вы любите, всегда умирают рано, независимо от того, сколько им лет.
«Количество лет не имеет значения. Все дело в их содержании», — сказал однажды отец, положив букетик роз на могилу матери.
Той осенью, решительно, хотя и не без некоторой робости, ступив на его тропу, я сразу ощутила свое полное одиночество.
Слава богу, у меня был Клод. Он работал сценографом в театре, и на огромном письменном столе у окна в его студии, располагавшейся в квартале Бастилии, вечно громоздились груды чертежей и масса крошечных картонных фигурок. Иногда он получал особенно большой заказ. И тогда появлялся у меня, чтобы объявить: «Следующую неделю я недоступен». Это означало, что он ни в коем случае не снимет трубку и не откроет дверь, как бы бешено я ни звонила.
Спустя некоторое время Клод снова возвращался как ни в чем не бывало. Он возникал, красивый и далекий, как радуга на небе, покровительственно целовал меня в губы, называл своей малышкой, и солнечные зайчики играли в прятки в его золотистых кудрях. Потом он хватал меня за руку и тащил за собой, чтобы с горящими глазами продемонстрировать свои шедевры.
Комментарии были излишни.
В первые месяцы нашего знакомства я допустила ошибку, когда однажды, склонив голову набок, принялась рассуждать вслух о том, что можно улучшить в его работе. Клод уставился на меня как безумный, его водянисто-голубые глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Решительным движением руки он смел со стола все: краски, карандаши, бумагу, стекло, кисточки. Клочки картона закружились в воздухе, как конфетти. Филигранно проработанная декорация к пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь» разлетелась на тысячи кусочков.
С тех пор я оставляю свои замечания при себе.
Клод очень импульсивен, переменчив, нежен. Он особенный. В нем всего чересчур. Хорошо темперированная посредственность — это явно не про него.
К тому времени мы были вместе уже около двух лет, и мне никогда не приходило в голову разорвать отношения с этим сложным и в высшей степени своеобразным человеком. Ведь если приглядеться, у каждого из нас можно найти свои странности и капризы. Есть вещи, которые мы делаем, а есть и другие, которые не будем делать ни в коем случае или лишь при определенных обстоятельствах. И люди смеются над нашими привычками или удивляются им.
Я, к примеру, собираю мысли. Фиксирую их, чтобы они не улетучились от меня в своей мимолетности. В моей спальне на стене прикреплено множество бумажек, заполненных ими. Это мои замечания о подслушанных разговорах в кафе и о важности ритуалов, о поцелуях в ночном парке и о человеческом сердце, о гостиничных номерах, садовых скамейках, фотографиях, секретах и тех, кто их выдает, о фонарях на деревьях и времени, которое иногда останавливается.
На фоне светлых обоев мои замечания похожи на тропических бабочек. Это запечатленные мгновения, не служащие никакой другой цели, кроме как всегда оставаться со мной. Когда я открываю дверь на балкон, и по комнате пробегает легкий ветерок, они трепещут крылышками, словно хотят улететь.
Клод в недоумении поднял брови, когда впервые увидел мою коллекцию:
— Что это? — Он с интересом оглядел стену и прочитал несколько изречений. — Ты собираешься писать книгу?
Я покраснела и отрицательно покачала головой:
— Нет, ради бога! Я делаю это, чтобы… — На некоторое время я задумалась, но так и не смогла найти убедительного объяснения. — Понимаешь, я просто делаю это. Без всякой причины. Ну, как другие, например, фотографируют…
— Малышка, может, ты немного того? — спросил Клод, засовывая руку мне под юбку. — Ну, ничего страшного, я сам чуток повернутый… — Он провел губами по моей шее, и мне стало совсем горячо. — На тебе…
Через несколько минут мы уже лежали в постели. Мои волосы разметались в живописном беспорядке. Солнечные лучи проникали сквозь неплотно задернутые гардины и рисовали на деревянном полу маленькие дрожащие круги. Когда все закончилось, я могла бы прикрепить на стену еще одну записку, о любви в послеобеденное время. Но не стала этого делать.
