Эйнар Карасон - Шторм
Обзор книги Эйнар Карасон - Шторм
ШТОРМ
Хоть я и получил самую низкую оценку на «завершающем экзамене» (так в мое время назывался экзамен после двенадцатого класса), в прощальной речи учитель похвалил только двоих — лучшего ученика и меня. Лучшим учеником оказалась девчонка, Адди, сейчас она, кажется, детский врач, вот дурочка-то… Она набрала чуть меньше десяти баллов, другие где-то от восьми до девяти; школа была католическая, учеников немного, уровень обучения достаточно высок, так что я со своими семью баллами плелся в хвосте и считался позором школы, — но учитель, поблагодарив нас всех на прощанье самыми теплыми словами, отдельно похвалил Адди за выдающиеся успехи, и добавил, что «еще один человек заслуживает особой похвалы — Эйвинд; этот мальчик добился невероятных результатов вопреки сложным жизненным обстоятельствам, что, несомненно, свидетельствует о его способностях. И если он и дальше пойдет в том же направлении, то сможет обойти различные ловушки и опасности на своем жизненном пути…».
Конечно, человеку нравится, когда о нем говорят нечто подобное, особенно если его до этого никогда не хвалили, — разве только за хорошую игру в гандбол, но не за способности! Хотя больше всего меня удивило, что кто-то докопался до моих жизненных обстоятельств, ведь в школе я старался не привлекать к этому внимания, я стыдился своей семьи, никогда не приглашал друзей на день рождения, как другие ребята, из-за всех этих бутылок и чертова сброда, который ошивался у нас дома; разумеется, было приятно услышать похвалу от учителя, будто ты ему всерьез интересен.
Он неплохой парень, этот учитель, с ним было даже весело, он старался дружить с нами, учениками, интересовался нашими делами, пытался превратить все в игру и развлечение; если хотел установить контакт с ребятами, умел быть одним из них. Помню как-то, когда нам выдали новый учебник по грамматике, он сказал: «Я знаю, первое, что вы сделаете, пролистав эту книгу, — забросите ее в дальний угол. Но я вас прошу — будьте добры, сползайте и достаньте ее оттуда!» У него, как я узнал позже, тоже был скелет в шкафу, жена сбежала от него с янки, так вдруг, ни с того ни с сего, просто однажды он обнаружил на кухонном столе записку: «Уехала в Америку, целую, мама» — то есть она оставила мужу четверых или пятерых детей, и он, весь такой гуд-тайм гай[1], напивался и разъезжал по городу в такси, спокойный и меланхоличный, потягивал из фляжки и философствовал с водителем, — но в то же время вел хозяйство и учил, учил, учил. Он был заядлым курильщиком, первые минуты каждого урока от него всегда шел дым, летели клочки холодного дыма, всю перемену учитель курил, а теперь легкие освобождались. Помню, как однажды, кажется, на уроке гигиены, когда мы дошли до главы о курении, он вдруг проговорил этим своим пропитанным виски и дымом «Кэмела» голосом: «Уверен, вы наверняка думаете: „Уж кто бы говорил о вреде курения!“ Вы понимаете, что в этом отношении я далеко не идеал. Но я проведу для вас эксперимент». Он нащупал в кармане пиджака измятую пачку сигарет и зажигалку «Ронсон», достал из нагрудного кармана носовой платок, подошел к двери, осмотрелся, прислушался, нет ли кого в коридоре, — не хотел, чтобы в самом разгаре эксперимента неожиданно появился директор или завуч. Потом он открыл окно, зажег сигарету, втянул густое облако дыма и выдохнул обратно в белый носовой платок — всем известно, что после этого на платке появляются смоляные пятна. Затем учитель уже собирался выбросить горящую сигарету в окно, но я заметил, что он как будто оцепенел, потерял контроль над собой, не силах был расстаться с только что закуренной сигаретой и принялся спешно втягивать в легкие клубы дыма, вдох за вдохом, сигарета вспыхнула, и учитель наглотался дыма, лицо его густо покраснело, и тогда он наконец выбросил горящий окурок на школьный двор и повернулся к нам, чтобы показать пятна смолы на носовом платке; мы сгрудились вокруг него; «Смотрите!» — произнес он, держа платок дрожащими, пожелтевшими от табака пальцами, задыхаясь и безуспешно стараясь откашляться; мои одноклассники только и сказали: «Ничего себе! Смола!» Они увидели лишь результат этого известного эксперимента, демонстрирующего, насколько ядовита смола, содержащаяся в табачном дыме, я же с удивлением наблюдал за тем, как учитель жадно курил у окна; в этом он был ничуть не лучше пьяниц, которые в те времена болтались в моем доме, появляясь и исчезая в любое время суток.
* * *Мама моя родом из семьи зажиточных крестьян, от родителей ей достался хутор в Южной Исландии, когда она появилась на свет, родители были уже немолоды и других детей у них не было. Выросла мама в сельской местности, а потом ее отправили учиться на домохозяйку в Рейкьявик, где она познала сладость городской жизни и домой уже не вернулась. Ходили слухи, что она неоднократно отказывала женихам из-за «бабушки и дедушки», как я, вероятно, должен был бы их называть, если бы мне довелось с ними познакомиться. Но видимо, больше она отказывала по личным причинам, поскольку лет в двадцать обнаружила, что эта семья — не родная, что ее удочерили. Это стало для нее ужасным ударом, хотя мне так и не удалось понять, что же тут такого ужасного. Ведь других родителей у мамы не было. И с ней наверняка всегда хорошо обходились! В чем же тогда дело? В том, что у нее где-то были настоящие папа и мама, а ей так и не удалось их узнать? Хотя она так старалась. Это, как я понимаю, и стало причиной многолетних тусовок в ночных клубах и всевозможных душевных расстройств, затем она родила ребенка и слегла с ужасной послеродовой депрессией, так что его пришлось отдать на усыновление каким-то добрым людям, моего сводного брата, на семь лет меня старше. Именно это и стало самым большим несчастьем в ее жизни, отдать своего ребенка, как когда-то отдали ее саму, разлучив с родителями, и через некоторое время, находясь в маниакальном состоянии, мама нарушила все правила и договоренности и стала общаться с мальчиком, моим сводным братом. Но еще раньше она познакомилась с моим отцом. Его вырастила мать-одиночка, моя покойная бабушка; в те дни она работала в пекарне и пыталась пристроить мальчика учиться, сначала он поступил в техникум, но там ему не понравилось, и он перешел в художественное училище, где тоже не задержался, вместо этого устроился официантом в «Отеле Борг». Влюбился, женился и развелся, когда познакомился с мамой. Она появилась в «Борге», новоиспеченная землевладелица, вся светилась оптимизмом и сорила деньгами. Официант ей понравился. И они поженились. А потом родился я. Но вскоре после этого папа заболел, у него случился какой-то редкий паралич, думаю, виноват в этом вирус, который поражает одного из восьмидесяти тысяч человек после обычного гриппа. Отец лежал в больнице, потом в реабилитационном центре в Рейкьялунде, я помню его смутно, он сидел в инвалидном кресле, в халате, бледный и подавленный, и трепал меня по щеке, а в глазах стояли слезы. Папа умер, когда мне было пять лет. И у меня осталась только мама, да еще бабушка, мама покойного папы, которая стала мне настоящим другом.
Но первые годы моей жизни, когда маме приходилось заботиться о нас обоих, обо мне и больном отце, были ее лучшими годами. От приемных родителей она получила немалое наследство, купила на эти деньги магазин цветов и сувениров и усердно им занималась, мы жили в собственной квартире, и мама была всегда в форме, энергичная и аккуратная, и мне жилось хорошо. А когда маме было не до меня, я гостил у бабушки, она меня любила и баловала, особенно после того, как я занял место ее единственного сына. И в те годы у мамы почти не случалось душевных приступов, мучивших ее большую часть жизни, депрессии и всего прочего. Но потом она овдовела. И наступила полоса невезения. Мама начала пить и глотать таблетки. Сначала это мне не особо мешало; когда она собиралась «повеселиться», я всегда мог пойти к бабушке, но потом она познакомилась с новым мужчиной — с этим мерзким Халли Хёррикейном, будь он неладен. И он стал жить у нас, если не сидел за решеткой либо если мама, собравшись с духом, не выгоняла его, натравив на него полицию, и в такие минуты она клялась, что впредь ноги Халли не будет в ее доме, и обещала мне, хотя я и не просил, что теперь он уйдет из нашей жизни; таковы были минуты просветления между маниакальной и депрессивной фазами, и, должен признаться, я никогда не встречал женщины интересней, лучше или очаровательней, чем моя мать в такие мгновения. Но потом она выходила из равновесия, сбивалась с толку, и вскоре все с треском разваливалось, и мама снова дрожала, как листок на ветру, духу у нее хватало только на то, чтобы сидеть в халате в сумеречной комнате и курить сигареты, и тут Халли всегда умело находил пути вернуться; мама объясняла мне, что в нем была жизненная сила, действовавшая на нее как наркотик, ей просто необходимо, чтобы он был рядом, исходившая от него энергетика спасала ее от полного отчаяния, и мне приходилось с этим мириться.
