Фернандо Вальехо - Богоматерь убийц
Обзор книги Фернандо Вальехо - Богоматерь убийц
Богоматерь убийц
Был в окрестностях Медельина мирный, тихий поселок под названием Сабанета. Да, конечно, я хорошо знал его: неподалеку, на пути из другого поселка, Энвигадо, то есть посередине между ними, по левую сторону дороги, в усадьбе деда и бабки, прошло мое детство. Понятное дело, я хорошо знал Сабанегу. В нее упиралась дорога, и мир тоже. Дальше не было ничего: мир спускался под откос, свертывался, поворачивал обратно. Это я заметил в тот вечер, когда мы поставили у себя бумажный шар — самый большой, когда-либо виданный под небом Антиохии, ромбовидный, сто двадцать складок, громадный, алый, алый, алый — чтобы красоваться под синим небом! Насчет размера вы мне не поверите — но что вы знаете о шарах! Знаете, что это такое? Это ромб, или крест, или сфера из хрусткой китайской бумаги, а внутри у них светильник. Когда его зажигают, шар поднимается к небу. Дым от светильника — это душа, а сам светильник — сердце шара. Когда шар наполняется дымом, он надувается, и тогда его отвязывают и он уходит, уходит к небу с горящим сердцем, подрагивая, словно сердце Христово. Знаете, что это такое? Одно Сердце было у нас в гостиной, в гостиной дома на улице Перу в Медельине, столице Антиохии — в доме, где я родился, в гостиной, благословленной священником. Вся Колумбия — моя родина — живет под знаком Сердца Христова. Представьте себе Иисуса, указывающего рукой на грудь, и в разверстой груди его — кровоточащее сердце; капельки горячей крови пылают, словно светильник внутри бумажного шара — это кровь, проливаемая Колумбией, ныне и присно и во веке веков, аминь.
Но я, кажется, говорил о шарах и о Сабанете. Так вот: шар подымался и подымался кверху, его сносило ветром; оставляя снизу и по сторонам от себя грифов, шар двигался к Сабанете. Мы бежали к машине, мотор заводился — тррр! — и вот мы уже едем по дороге в дедушкином «Хадсоне». Хотя нет, не в дедушкином «Хадсоне», а в отцовском драндулете. Нет, все таки в «Хадсоне». Столько времени прошло, трудно припомнить… Помню, как мы — бум! бум! бум! — прыгали по ухабам разбитой дороги, летая по машине, как позднее — по Колумбии. Вернее, нет, не мы, а они, потому что меня не было, я вернулся потом, спустя годы и годы, десятилетия, вернулся стариком — умирать. Когда шар долетел до Сабанеты, он обогнул Землю с другой стороны — и исчез. Кто знает, куда он направился, в Китай или на Марс, сгорел ли он в полете: тонкая, ломкая бумага легко воспламенялась, от одной лишь искры, как хватило позже одной искры, чтобы нас подожгла Колумбия — чтобы она подожгла «их», искра, возникшая бог весть откуда. Но зачем я столько говорю о Колумбии? Она больше не моя, она чужая.
Возвратившись в Колумбию, я поехал в Сабанету, сопровождая Алексиса в его странствиях. Алексис… да, так его звали. Неплохое имя, но дал его не я, а мама Алексиса. Бедняки обычно дают детям имена известных богачей, громкие, заграничные: Тайсон Александр, например, Фабер, Эдер, Уилфер, Роммель, Йейсон и множество других. Не знаю, откуда они берут эти имена — может, сами выдумывают? Это единственное, чем они в состоянии помочь своим детям, вырвать их из беспросветной нищеты: наградить их пустым, дурацким — но зато звонким — иностранным именем. Я сперва думал, что это смешно, но теперь так не думаю. Имена эти принадлежат наемным убийцам, запачканным кровью. И они точнее, чем пуля, попадают в цель, заряженные ненавистью.
Надеюсь, вам не надо объяснять, кто такие наемные убийцы. Моему деду потребовалось бы — но мой дед умер много лет тому назад. Он умер, бедный дед, не узнав ни про надземное метро на эстакадах, ни про наемных убийц, курящих сигареты «Виктория». Держу пари, вы про такие сигареты даже не слыхали. «Виктория» — это басуко для стариков, а басуко — это курево из плохо очищенного кокаина, которым увлекается молодежь, чтобы еще больше изуродовать уже изуродованную действительность. Разве не так? Если не так, поправьте меня. Дед, если ты меня слышишь там, на другом конце вечности, я объясню тебе, кто такие наемные убийцы: это подростки, а иногда и дети, убивающие по заданию. А взрослые мужчины? Обычно нет: убивают дети и подростки, двенадцати, пятнадцати, семнадцати лет, как Алексис, моя любовь. У него были зеленые глаза — глубокие, чистые, неповторимые, — все оттенки буйной тропической зелени и много чего еще. Глаза чистые, но сердце с изъяном. И как-то раз, когда все вокруг больше всего хотели этого и меньше всего ждали, Алексиcа убили — как и всех нас убьют однажды. Каждый из нас станет кучкой пепла в одном и том же Элизиуме.
Сейчас Непорочная Дева Сабанеты — это Мария Ауксилиадора[1], но не так было в моем детстве. Тогда была Кармен из прихода святой Анны. Насколько я в этом понимаю (а понимаю я немного), Мария Ауксилиадора — собственность салезианцев[2], а сабанетский приход находится в руках обычных священников. Как Мария Ауксилиадора отошла к ним? Не знаю. Вернувшись в Колумбию, я нашел ее утвержденной на троне, повелевающей церковью из левой створки алтаря, творящей чудеса. Каждый вторник изо всех кварталов, изо всех закоулков Медельина поднимался неясный шум, и он достигал Сабанеты, и это были мольбы, мольбы, мольбы, обращенные к Святой Деве — единственное, что могут делать бедняки, исключая, конечно, детей. И в этом гуле, в этом жужжании — ребята из предместий, наемники. Уже тогда Сабанета перестала быть поселком и сделалась еще одним предместьем Медельина, город настиг ее, поглотил ее; а Колумбия между тем ускользнула из наших рук. Да, мы были самой преступной страной в мире, далеко впереди всех, и Медельин был столицей ненависти. Но об этом нельзя говорить: это нужно носить в крови. Извините.
Я вернулся в Сабанету из-за Алексиса, вместе с ним, — наутро после нашего знакомства. Паломники стекаются по вторникам, а значит, это случилось в понедельник, в квартире моего далекого знакомого Хосе Антонио Васкеса, уцелевшего обломка того, допотопного Медельина, города сильно разбухшего с тех пор. Я должен был бы опустить его имя, но не делаю этого — просто потому, что невозможно рассказывать о чем-то и не называть имен. А также прозвищ. Если есть прозвище, тебя не спутают ни с кем другим и не застрелят по ошибке, приняв за другого. «Вот тебе красавчик — так сказал мне Хосе Антонио, знакомя с Алексисом, — он завалил уже с десяток человек». Алексис рассмеялся, я тоже, и, конечно, я не поверил Хосе — а может, и поверил. Потом Хосе сказал парню: «Покажи этому типу комнату бабочек». «Этим типом» был я сам, а комнатой бабочек называлась комнатка в глубине квартиры. Позвольте мне описать ее кратко, сжато, в двух словах, без долгих бальзаковских периодов: помещение, обставленное так, как не снилось никакому Бальзаку — старая мебель, старые часы; часы, часы, часы, все старинные, просто-таки древние, настенные, настольные, десятки часов, и все они остановились в разное время, издеваясь над вечностью, отрицая ход времени. Все они совершенно не вязались друг с другом, сильнее, чем обитатели Медельина. Откуда эта страсть моего друга к часам? Бог знает. Время определенно излечило его от другой страсти, — привязанности к мальчикам: те проходили через его квартиру и жизнь, не оставляя следов. Совершенство — я еще не достиг его, но уже к нему близок, потому что близок к смерти, к могильным червям. В конце концов, по квартире Хосе Антонио, между немых часов, похожих на кладбищенские плиты, швыряло множество живых ребят. То есть я хочу сказать, что сегодня они живы, а завтра мертвы — таков всеобщий закон; но не просто мертвы, а убиты. Юные убийцы, убитые, чтобы избежать мерзости старения. Клинок средь бела дня или сострадательная пуля. Что они делали там? В общем-то, ничего: слонялись внутри квартиры, как слонялись снаружи, на улице. Ничего нельзя было найти и закурить: ни марихуану, ни басуко, совсем, совсем ничего. То был храм. Нет, даже не так: сходите в кафедральный собор или столичную базилику, поглядите, как бандиты дымят косяками на задних скамьях. Вы различите запах марихуаны, и его не спутать с запахом ладана. Ну так вот, среди этих часов царил взмыленный телевизор, и там показывали сериалы, а между сериалами — сенсационные новости: сегодня застрелили такого-то, а прошлой ночью — таких-то и таких-то. Такого-то застрелили наемные убийцы. Наемные убийцы внутри квартиры принимали серьезный вид. Это что, новости? Отстали от жизни! Есть один непреложный закон: смерть распространяется быстрее информации.
Какой интерес был для Хосе Антонио в толкотне парней — юных преступников — у него дома? Он хотел, чтобы его обворовали? Убили? Может, его квартира была попросту борделем? Один Господь следит за всем и отпускает грехи. Хосе Антонио был самым щедрым персонажем из всех, кого я знал. Персонажем, не человеком и не личностью — именно персонажем, встреченным в романе, а не в жизни, потому что кому же, как не ему, богатейшему из всех, принадлежит право вознаграждать парней? «Парни не принадлежат никому, — так он говорил — лишь тем, кто в них нуждается прямо сейчас». Высказанное на словах, это кажется обычным коммунизмом, но на практике то было милосердное деяние, хотя и не прописанное в катехизисе, величайшее, чистейшее — больше, чем вода, принесенная жаждущему или легкая смерть — умирающему.
