Сергей Снегов - В полярной ночи
— Правда, Ирина, все правда! Только я бы так не могла… Неужели ты будешь растить ребенка и не скажешь ему об отце? Неужели отец не узнает, что у него есть ребенок?
— Почему? — сказала Ирина. — Я много буду рассказывать ребенку об отце, пусть и он гордится им. Только я скажу ему, что отец погиб на фронте — сейчас у многих так. А Володе я все открою, все, но не сейчас, потом, когда кончится война, не скоро. И я покажу ему ребенка, чтобы он порадовался на него, только не говорил, что отец, а так… знакомый… И разве я одна такая? — говорила она горько. — Сколько еще будет одиноких матерей! Война, Варя… Почему я должна быть счастливее других? Только потому, что мне больше хотелось счастья? Ах, все, все хотят счастья… Война всех сделала несчастными — одних на короткий срок, других на всю жизнь. От войны никто не выигрывает, я тоже не выиграла. Ты это понимаешь, Варя? Многие будут еще несчастнее, чем я, — у меня останется мой ребенок…
В комнату, не постучав, вошел встревоженный Газарин. Ирина поднялась ему навстречу, он крепко обнял ее, не обращая внимания на Варю и, видимо, даже не сознавая, что она тут. Ирина глухо зарыдала, обхватив руками его плечи.
— Не надо, не надо! — бормотал Газарин, чуть не плача сам и гладя ее волосы.
— Владимир Леонардович, я только недавно узнала о вашей семье, — проговорила Варя. — Поздравляю вас от всей души.
— Да, да, спасибо! — торопливо говорил Газарин, улыбаясь детски счастливой улыбкой и тут же с тревогой обращая лицо к Ирине. — Много перенесли, очень много, нам такого и не снилось в нашем далеке.
— Главное, что остались живы, — сказала Ирина, вытирая слезы. — Живы и ждут тебя, Володя. Страдания забываются, а впереди будет только хорошее.
Варя кусала губы, чтобы не плакать. Она не могла смотреть на Газарина. Огромный, широкоплечий, он был жалок и растерян сейчас, в своем одновременном счастье и горе. Он то улыбался, то хмурился. Смятение, радость и уныние пробегали по его лицу, как тени облаков.
— Я уезжаю, Ирина, завтра или послезавтра лечу, — сказал он вдруг.
— Так скоро? — вскрикнула Ирина, побледнев. Она схватилась рукой за сердце.
Варя и Газарин поспешили к ней, но она отстранила их обоих. Она говорила с лихорадочной быстротой, умоляюще и горячо:
— Я понимаю, Володя, поезжай, но почему так скоро? Ведь навсегда, пойми… Разве через неделю нельзя? Напиши пока письмо, пусть ждут, ведь ты приедешь, все равно приедешь… А я совсем ведь с тобой, совсем!
— Меня вызывают в Москву, — виновато ответил Газарин. — Новую лабораторию организовывать, ту, о которой я писал в докладной записке. — Он помолчал и сказал мрачно: — Не поеду я. Не могу так уезжать… Потом как-нибудь, не сейчас.
Молчаливые, горькие слезы полились из глаз Ирины, она вытирала их, глотала, стараясь скрыть. Варя встала и накинула пальто.
— Вы оставайтесь, — сказала она взволнованно. — Извините меня, очень срочное задание, я, вероятно, всю ночь буду работать.
Газарин удержал Варю и посадил на стул. Он положил руку на плечо плачущей Ирины.
— Пойдем ко мне, — попросил он. — Нам нужно поговорить, Ирина, пойдем, умоляю!
Она одевалась медленно и устало, он помогал, но руки его дрожали. Известие об отъезде совсем доконало Ирину. Выходя, она взглянула на Варю долгим, полным отчаяния взглядом, протянула ей руку, словно уходила навсегда.
Варя закрыла за ними дверь, села у стола и зарыдала. Она плакала об Ирине, о себе, о жене Га-зарина — обо всех любящих и страдающих на земле.
18
Через три дня, в первую летную погоду, Газарин с Телеховым уезжали из Ленинска. К проектному отделу подошел маленький, давно отслуживший свой срок автобус. В нем разместились отъезжающие и друзья. Телехов с таким оживлением и веселостью беседовал о заводе, куда ехал, словно завод уже освободили.
— Я приеду как раз вовремя, — говорил он уверенно. Он делился своими планами. Завод нужно не только восстановить, но и модернизировать — многие агрегаты уже устарели, буду внедрять на нем электрометаллургию. Конечно, против этого восстанут, пустятся доказывать, что сейчас не время, война — он готов спорить и драться со всеми, но свое отстоит.
А Варя тихо спрашивала Ирину:
— Ты и сегодня ничего не рассказала? Та отвечала тоже тихо:
— Нет, Варенька. Но знаешь, было трудно — столько раз хотелось признаться, а в ту ночь просто не знаю, как вытерпела. Он просил прощения, а чем он виноват? Знаешь, что он мне сказал? «Половину сердца оставляю тут». — Она прибавила скорбно, еле сдерживая слезы: — Я ему верю, Варенька, он говорит правду. И мне хорошо — его любовь всегда будет со мною.
На аэродроме — замерзшей расчищенной реке — уже стоял готовый к отлету красный самолет. Сперва были погружены чемоданы, потом в кабину вошли пассажиры. Телехов, несмотря на холод, сорвал шапку и махал ею в воздухе и так, с непокрытой головой, выпрямившись, бодрый, вошел вовнутрь. Га-зарин, сутулый и молчаливый, задержался на лестнице и глядел на Ирину с грустью и нежностью — нелегко уезжать человеку, оставляющему половину своего сердца.
— Прощайте! — крикнул он всем. — До встречи в Москве, товарищи!
В автобусе, на обратном пути, Ирина положила голову на плечо Вари.
— Я посплю, Варя, — сказала она устало. — Я так измучилась за эти дни…
Она тотчас же уснула. И хотя старенький автобус раскачивался и подпрыгивал, она не проснулась до самого Ленинска. Седюк молча сидел напротив них. Только в Ленинске, перед самой остановкой автобуса, он шепотом сказал:
— Крепко ее скрутило, Варя, — даже не шелохнулась.
— Думаешь, это легко — прощаться с любовью? — тихо ответила Варя и, не удержавшись, горько добавила: — Вот скоро и ты получишь письмо и оставишь меня одну. И я, как Ирина, ночь напролет буду думать и мучиться, а днем засыпать на часок где придется.
Он ничего не ответил. У него сжалось сердце. Он желал сведений о жене и страшился их. Он знал уже: что бы ни случилось, с Варей он не расстанется.
Выйдя из автобуса, Седюк направился к себе на промплощадку — Назаров просил приехать подписать кое-какие бумаги.
— Вам письмо, Михаил Тарасович, — сказала Катюша, протягивая грязный конверт.
Он тут же разорвал его. Письмо было от Бориса Бакланова, его прежнего сослуживца, сейчас воевавшего на юге.
«Дорогой, Миша! — писал Борис. — Строчу тебе прямо в степи, в кабине машины, — наступаем на Сальск. Узнал кое-что о Марии, но только рука не поднимается писать. В Минеральных Водах я встретил Барагина — помнишь, наш ростовский приятель, бывший оперный артист? Из Ростова он бежал, но вырваться к нам не сумел. Так он говорит, что Мария стала любовницей подполковника танковых войск Эрнста Шлютте и всюду таскается с ним. Были они и в Минеральных Водах — танковая часть Шлютте стояла там недели две. Барагин встретил ее на улице, и, конечно, высказал все, что о ней думал. Она спокойно ответила: „Вы затеваете свои войны, а я из-за вас страдать должна?“ Старик спустя три месяца после этого разговора весь трясся, вспоминая. Одно тебе скажу, Миша: Мария твоя — грязная сука, ничего больше. Ты помнишь, я всегда удивлялся, что вас свело вместе, — слишком уж вы непохожие люди. Твое последнее письмо о пуске опытного завода я получил и читал своим товарищам, как ты описываешь пургу, и полярную ночь, и всякие работы. Ну, пока всего, не сердись на меня за горькое сообщение. Пиши на ту же полевую почту.
Борис»
Седюк положил письмо на колени и несколько минут думал, не входя в свой кабинет, потом снова перечитал его от начала до конца. Какое странное совпадение! Только что Варя говорила о письме. И вот оно! Им вдруг овладели оцепенение и усталость. Он сидел, ничего не говоря и ни о чем не думая. Катюша со страхом и сочувствием смотрела на его каменное лицо. Она знала, что семья Седюка затерялась где-то в эвакуации, и догадывалась, что в письме были нерадостные известия.
— Что с вами, Михаил Тарасович? — не выдержала она. — Не дай бог, не случилось ли чего с женой? Жива она?
Он ответил равнодушно:
— О жене, Катюша. Умерла.
Седюк понимал, что сидеть в приемной, уставясь глазами в пол, не годится. Он вошел в кабинет и сел за стол. На столе лежали бумаги, их нужно было прочесть и подписать. Он отодвинул их в сторону. Две бумажки полетели на пол, он их не поднял, положил голову на руки, глядел в заплывшее льдом окошко, вспоминал.
— Вот все и кончилось, — сказал он вдруг громко.
В кабинет вбежала встревоженная Катюша.
— Михаил Тарасович, звонит сам Сильченко, возьмите, пожалуйста, трубочку.
Он сказал, не поворачивая головы:
— Сообщите, что меня нет, Катя!
— Я уже сказала, что вы тут! — жалобно воскликнула она. — Мне очень неудобно, прошу вас, возьмите трубочку!
Она сама сняла трубку и поднесла к его руке. Он молча приложил ее к уху и только потом вспомнил, что нужно сказать «слушаю». Голос начальника комбината был необычен — тороплив и оживлен.
