Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы
Когда мы вошли в село, то увидели, что улицы были завалены трупами. Ни на одном из убитых мы не обнаружили оружия. Я вошел в одну из маленьких изб вместе с моим соседом по шеренге Джимом Бультоном. Стекла крошечного окна были выбиты пулями. У стола, склонясь головой на доски, сидела женщина, льняные волосы которой разметались по плечам. Из виска на стол стекала кровь, смешиваясь со сметаной, вылившейся из опрокинутого горшка. Мы с Джимом взглянули друг на друга. Я вспомнил Средиземное море. Как медленно действовали там наши адмиралы против немецких крейсеров, и какую быстроту мы развивали здесь, в расправе с безоружными крестьянами и женщинами! „Как вы думаете, Джим?“ — спросил я. „Пожалуй, так же, как и вы, Джек“, — ответил он. Мы вышли из избы. Мак-Стайр распоряжался, согнав к деревянной церкви пятерых жалких людей в грязных полушубках. „Это главные большевики, — сказал он с неподражаемо важной идиотской мордой, — мы сейчас расстреляем их“. Он вытащил из кобуры маузер и стал размахивать им. Потом поглядел на нас и сказал: „Рядовые Бультон, Хавкинс, и вы, и вы, — тут он стал тыкать пальцем в людей, — зарядите винтовки и марш за мной. Вы тоже пойдете со мной, Доббель. Вам это будет полезно для прочистки мозга“. Мы окружили бедняг, дрожавших от страха, и повели их в лес. Там, выбрав полянку, Мак-Стайр поставил их у дерева, а нам приказал выстроиться напротив. Когда он подал команду „на изготовку“, я выступал из шеренги и спросил: „Разрешите узнать, сэр, за что, собственно, мы должны расстрелять этих людей и в каком уставе британскому солдату предписано заниматься такими делами?“ Мак-Стайр позеленел и заорал на меня: „Молчать! Марш в строй!“ Но я ответил, что не пойду в строй и не подниму винтовки, пока не получу точного ответа, и что другие тоже не хотят стрелять, пока не узнают, в чем дело. Тогда он снова полез за своим маузером. Но, знаете, эти пистолеты имеют иногда скверную привычку застревать в кобуре, а у меня винтовка была наготове и заряжена. Словом, вышло так, что я прочистил ему мозги пулей раньше, чем он успел прочистить мои. Тогда я посмотрел на наших ребят и на приговоренных. Они пучили на меня глаза. Я подошел к одному из русских, очень худому и болезненному человеку, и сказал ему по-английски: „Руку, дружище!“ Он не понял слов, но понял жест. А пятью минутами позже мы все шли тайной тропкой в расположение партизанского отряда большевиков. Но остальные испугались и среди пути возвратились к отряду, и не в пору. Дураков расстреляли, как я узнал позднее.
Вот и вся моя история. Я остался навсегда в Советском Союзе. Я узнал толком, за что борются русские рабочие, и понял, что в начале войны я мало соображал и судил о политике, как глухой о соловьином пении. Компартия дала мне новую жизнь и новые мозги. Если вам понадобятся еще какие-нибудь сведения от меня, я с удовольствием поделюсь с вами всем, что знаю. Я хорошо усвоил русский язык, меня учила жена, которая, как вы знаете, русская. Но литературу я мало читал, так как читать мне все же еще трудновато. Я ходил часто в театр и, между прочим, видел вашу пьесу „Разлом“ о восстании русских матросов и много пережил хороших чувств. Меня очень интересует ваша работа, и я очень досадую, что не могу помочь вам достать все подлинные документы, без которых, я думаю, вам будет трудно составить вашу повесть. Заходите, когда хотите, дорогой кэмрад Лавренев, я и жена всегда рады вас видеть.
С товарищеским приветом
Джекоб Доббель».
«Дорогой товарищ Доббель!
Вы чрезмерно скромничаете, называя свою помощь мне „незначительной“. Она дала мне возможность узнать ряд бытовых деталей британского флота и взаимоотношений между его людьми. А ваш блестящий и полный добродушного юмора рассказ о коммандере Келли дал исчерпывающую характеристику этого бедного неудачника флотской карьеры, излишняя и прямолинейная храбрость которого оказалась столь неудобной для руководителей извилистой британской политики.
Меня очень тронуло ваше волнение по поводу того, что мы не смогли добыть „подлинные“ документы, относящиеся к моей повести. Но поверьте, я этим не слишком опечален. Для меня важно то, что, могущие быть опротестованными в хронологических и текстуальных деталях, мои „документы“ никем не могут быть опровергнуты в их внутренней правде, в их общем соответствии действительности. Одно вполне историческое заявление Керзона в ответ на запрос лорда Сельборна, что британские адмиралы, пропустив Сушона в Дарданеллы, действовали согласно директивам Адмиралтейства, является прямым признанием существования предательского в отношении союзника заговора британской дипломатии.
Велика тайна, в которой рождается война, как говорил Ленин. Я попытался путем логического сопоставления известных всему миру событий приподнять краешек этой тайны над частным эпизодом морских операций, — эпизодом, повлекшим, однако, роковые последствия для всего плана капиталистической „военной забавы“ тысяча девятьсот четырнадцатого года.
Этот эпизод — любопытная иллюстрация ленинской же мысли о невозможности прочного сговора в мире империалистических хищников, раздираемом противоречиями звериного эгоистического стремления к грабежу за счет других.
Этот мир обречен на гибель. Сознание гибели звучит даже в письме неизвестного автора к лорду Корбетту, пессимистически расценивающего будущее своего государства и своего класса. Это дает мне добрую надежду, что в недалеком будущем архивы капиталистического мира, хранящие огромный груз подлости, предательства и насилия, раскроют свои двери победившей революции, и мне удастся получить те подлинники документов, о недостатке которых вы жалеете. Тогда мы прочтем их вместе и вместе исправим неточности работы, в которой я, с большой признательностью, считаю вас моим другом-соавтором.
Борис Лавренев»,
Севастополь,
24 июля 1934 г.
ОБЫКНОВЕННОЕ ДЕЛО
— Боцман! Развести людей по работам!
Лейтенант Максимов незаметно зевнул и, скучая, отвернулся от строя.
Осатаневшая утренняя комедия разводки на работы окончена. Можно часок соснуть. Кстати, после вчерашнего глаза сами слипаются.
Лейтенант, прищурясь, посмотрел на рейд. По воде, слепя, мечутся резвые серебряные блестки. За блестящей рябью, накаленный, желтый и плоский, как медная сковородка, дымится зноем Алжир. Грузным мертвым облаком висит над городом песчаная пыль.
Минареты главной мечети тонкими голубоватыми свечами оплывают в знойной синей одури.
За мечетью улочка, узкая, как горловина люка. Пропахшая жареным луком и гнусной пудрой. Трепаные ковры заменяют двери в ободранных домах. Между домами бродят шелудивые огрызающиеся псы.
Экзотика! Черт бы ее побрал! Ничего привлекательного в этих хваленых уледнаилях! Немытые татуированные девки, дрыгающие животами под омерзительную музыку. Бесчувственны, как снулые рыбы. Гельсингфорсские чухонки по сравнению с ними пылки, как Мессалина. Сволочи! Напрасно выбросил полтора фунта.
Лейтенант дернул плечом и шагнул к юту. Шаг отдался в висках колючей болью.
«Виски́ трещат от ви́ски», — лейтенант усмехнулся собственному немудреному каламбуру.
— Разрешите обратиться, вашскородь?
Максимов остановился и повел головой вбок, начиная медленно удивляться.
Это еще что за новость? Через плечо лейтенант смотрел на вышедшего из строя матроса.
Матрос стоял, плотно прижимая руки к бедрам. Невысокий, круглолобый. Бескозырка чуть примята к левому уху. Нос в крупных веснушках. Под рабочим номером на брезенте блузы масляное пятно. Похоже на собачью голову с оттопыренным ухом.
Губы у матроса пухлые. Глаза бесцветны и немножко мутны. Идиотская морда!
Больше всего раздражают глаза. Что спрятано за этой мутью? Покорство или… Наверное, с такими же бесцветными глазами в прошлом году матросня подымала на штыки командира «Памяти Азова». Брр!..
— Ну? — спросил лейтенант, раздражаясь.
— Разрешите просить, вашскородь, ослобонить от работы. Третьи сутки, вашскородь, голову ломит, — мочи нет.
От упоминания о чужой головной боли у лейтенанта опять стрельнуло в висках. Он перевел взгляд с масляного пятна на груди матроса на его ноги. Босые ступни в жестких мозолях, ногти черны и обломаны.
Животное! Туда же с головной болью!
Лейтенант почувствовал себя оскорбленным тем, что это существо неизвестной, но явно низшей породы осмеливается страдать головной болью наравне с ним, исполняющим обязанности старшего офицера.
Вспылив, лейтенант рванул резко:
— Фамилия?
— Шуляк, вашскородь.
Максимов надвинулся на матроса и прямым коротким тычком ударил его в губы. Матросская голова мотнулась назад и снова выпрямилась, как на пружине.
