Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Тоник ждал их.
— Ну! — весело воскликнул запыхавшийся Платон, будто это не Тоник пожалел его и дождался, а сам он догнал Тоника на лыжне. — Вроде бы добрались до Гренландии? Кхе!
— Сам ты Гренландия! Марс это…
— Почему тогда не Юпитер? Кхе!
— Сказано: Марс. — Тоник сплюнул. — Совхозный поселок, поня́л? Или не он… Что-то смутил ты меня.
Они прошли еще сколько-то, и Тоник совсем перестал узнавать местность.
— Завел я вас, кажется, мужики…
— Давай вернемся. Кхе!
— Не! Должны выйти.
Впереди снова замаячила фигура лыжника. Тоник прибавил ход.
«Вот жмет! Вот каццо! — восхищенно подумал он и замахал палками изо всех сил. — Все равно ведь догоню!»
И пошел. Полетел! И, почти уже догнав, видя близкую спину, заорал во всю глотку:
— Лыжню, стронцо! Ва фан ку-у-у-ло!
Тот оглянулся и сошел с лыжни, уступая дорогу. Как положено. Тоник на хорошей скорости поравнялся с ним, заглянул в его круглую под тесным шлемом румяную будку, но тут лыжи запутались, захлестнулись, и, потеряв равновесие, Тоник зарылся головой в снег.
— Сука… В рот… — ярился он, поднимаясь на ноги, отряхиваясь и отплевываясь.
Никакой лыжни впереди не было. И вообще — никаких следов: сплошная нетронутая целина. Хорошо накатанная лыжня кончалась неровной ямкой, образовавшейся от падения, а лыжник в черном, плотно облегающем его костюме, мало, однако, похожем на обыкновенный лыжный, стоял рядом с выражением молчаливого сочувствия на лице.
Подоспели Антон с Платоном.
— Слышь? — обратился Тоник к лыжнику, здоровая будка которого показалась ему знакомой. — Случаем мы не Марс проехали?
— Это гренландская Вольва, — отвечал тот. — До Марса еще очень далеко.
— Чего?
— Я же говорил! Кхе! — неизвестно чему радовался этот стронцо Платон.
Этот недоделанный каццо. Над Тоником, стало быть, смеялся. Мол, Тоник дороги не знает. Мол, сам не знает, где живет и куда нас ведет. Ладно, каццо, запомним. Смеется тот, кто смеется последним…
— Ты мне мозги-то… Тьфу… — все еще плевался снегом Тоник, ближе подступаясь к черному лыжнику. — Я же местный. Тут где-то Марс должен быть… — Все усы, щеки и брови были у него в снегу. — Где Строительная?
— Я туда как раз, — совсем мирно сказал незнакомец.
Голос у него тоже был очень знакомый, но Тоник его все-таки не признал. Лыжник легко оттолкнулся тонкими, упругими палками и проехал метра два по инерции.
«Как это? — не понял Тоник. — По такому-то снегу? По самой целине, можно сказать. Ке каццо?»
Все трое двинулись вслед за лыжником в черном плотном костюме — вроде как у аквалангистов — по такой же, как прежде, ровной, прямой и блестящей, хорошо выделанной лыжне.
«А ведь он не здешний, не со Строительной», — сообразил вдруг Тоник.
— Вам Строительная нужна? — обернулся лыжник.
— Ну!
А сам подумал: «Давай-давай, каццо, не отвлекайся. Смотри, если не выведешь…»
Но мужик к Строительной вывел. Только почему-то с противоположной стороны. Как если бы они сделали большой круг.
— Может, зайдете? — предложил Тоник, проникнувшись к мужику. — Чайку горяченького…
— Да неудобно как-то, — засомневался тот.
— Нормально, — сказал Тоник.
Подойдя к дому по улице Поэта Пушкина, они сняли лыжи и застучали ботинками по крыльцу, обивая снег. Провожатый оставил свои черные, под стать костюму, лыжи на крыльце, снял в прихожей ботинки и вошел в одних белых шерстяных носках, мягко ступая.
— На улице спереть могут, — сказал Тоник. — Лучше бы занести в дом.
— Никто их там не возьмет, — уверенно возразил гость.
— Классные лыжи! — сказал Тоник с завистью. — Фирменные?
Провожатый пробормотал что-то вроде «угу».
— И где такие достают? — более риторически, нежели из практического интереса, спросил Тоник.
Тот же, что был в носках, лишь взглянул на него, сразу переведя взгляд на Антона Николаевича, который почему-то почувствовал вдруг в ногах нехорошую слабость. Видно, далекая лыжная прогулка изрядно утомила его.
— Да в Центре Управления, — просто и весело ответил Тонику новый знакомый, улыбнувшись какой-то слишком уж доброй, открытой улыбкой.
— Управления чем? — поинтересовался Тоник.
— Да, собственно говоря, всем… Вот…
Он расстегнул герметический клапан нагрудного кармана, извлек оттуда еще-более белую, чем носки, чистую карточку и автоматическую ручку в виде сильно вытянутой стальной капсулы.
— Вот мой телефон. Звоните в любое время. Зовут меня Александр Григорьевич…
— Чудной какой-то у вас телефон, — сказал Тоник, разглядывая карточку. — Всего три цифры. Местный, что ли? В Москве-то семизначные номера…
— В Москве? Там я часто бываю, — заметил Александр Григорьевич. И добавил: — Вам по этому телефону всегда ответят. Вам тоже, — приветливо обратился он к Антону Николаевичу. — Если что понадобится…
— А другим? — спросил Тоник. Александр Григорьевич, казалось, замялся.
— Другим не всегда.
— И где же, извиняюсь, находится это ваше управление?
Духарное какое-то нашло на Тоника настроение.
— Вы только позвоните, я машину пришлю.
Тут уж Тоник не выдержал.
— Ты чё, стронцо, выдребываешься? — взорвался он. — Машина. Управление… Ва фан куло! Понял?
В ответ гость только снисходительно улыбнулся и как бы вполне дружески взял Тоника за руку, словно желая отвести его в сторону и спокойно все объяснить.
— Дурак, что ли? Ненормальный? Пусти! Больно!!!
Тоник вскрикнул. Пальцы его будто зажало в тиски. Он начал медленно оседать прямо на пол, но Александр Григорьевич столь же легко и непринужденно удержал его, вывернул руку Тоника ладонью вверх, заинтересовавшись вдруг причудливым расположением линий.
— Это какая? Да, правая. Хорошо. Правая не меняется в течение жизни… Ну вот… Склонность к искусству… Любовь к путешествиям… Знатное происхождение… Маркиза… Скорее всего, итальянская… Да, совершенно точно: итальянская маркиза в роду… А теперь давайте вы… Хотите?
Антон с опаской протянул внезапно взмокнувшую ладонь.
— Жить вам осталось… Хм!.. Семейная дама… Вам сколько, сорок два сейчас?.. Давайте-ка левую… Благородным происхождением не отличаетесь… В роду имеются кочевники арабы, возможно турки… К искусству глухи… К наукам…
Платон нетерпеливо ерзал в продавленном кресле, тряс головой, посмеивался.
— Ну уж и мне заодно. Кхе!..
Александр Григорьевич с удивлением взглянул на него, провел тонкими, длинными пальцами по высокому покатому лбу, прорезанному глубокой морщиной.
— Вам-то зачем, Платон Николаевич? — сказал он как бы даже с укором, как о неуместной шутке.
Как старому знакомому, с которым имел давние, неплохие, но и совсем не простые отношения.
— Давайте, мужики, садитесь за стол. Суп вскипел, — звал Тоник.
Сытый обед разморил мужчин. Антон Николаевич чуть не заснул прямо за столом. Тоник предложил всем прилечь на часок вздремнуть, и лыжники разбрелись по дому, устроились кто где сумел.
34В Будапешт Тоник отправился вместе с Платоном. На самолете. Платон по-быстрому оформил его своим секретарем. У писателей есть такое право. На Тонике был теперь синий блейзер, усы он сбрил, одолжил у Антона на время поездки кожаное пальто и выглядел в большом порядке — кого ни спроси. Легкий, элегантный полуспортивный стиль. Во всяком случае, рядом с Платоном в его старомодном потрепанном балахоне с накладными карманами, какой небось уже и в скупку не примут, Тоник смотрелся как настоящий писатель, а Платон был при нем чем-то вроде дядьки, то есть сопровождающего лица. На границе Тоника пропустили сразу — он не вызвал никаких подозрений, а у Платона тут же перерыли весь чемодан. Пограничник долго сверял фотографию в паспорте с его лицом. Такое могло сложиться впечатление, что лицо Платона пограничнику не понравилось. Лицо или фотография. Возможно, то и другое.
Еще не рассвело. Пограничник сидел на дне гулкого короба аэровокзала в застекленной будке, светящейся изнутри зеленовато-голубым, призрачным светом. У Платона был вид настоящего диверсанта, и пограничник, естественно, сомневался в подлинности документа. Платон нервничал. Лоб взмок. Усики прыгали. Тоник тихо сказал пограничнику:
— Он со мной, — и только после этого Платона пропустили.
Интересно, что бы он делал без Тоника?
Прилетев в Будапешт, высадившись и подкатив к зданию, стоящему на краю огромного поля, они оказались в аэровокзале, аэрозале или аэрохолле — в помещении, стало быть, где выдают багаж. Платону все не стоялось, не сиделось на месте. Егозил, нервничал:
