Петр Замойский - Лапти
— Постояли у тебя лошади, и за то спасибо.
Начали совещаться, как удобнее проникнуть к конюшням, чтобы не поднять шума. Самое главное — как быть с конюхом. Если заметит, тревогу поднимет.
— В избу надо заманить его, в тепло, — предложил Лобачев. — Табак у вас есть?
— Немного есть, — вынул Спиридон кисет.
— На эту зелень клюнет. Курить он хочет с самого вечера, а табаку нет.
— Думаешь, не догадается, зачем собрались мы?
— Если аккуратнее спрячете узды, где ему догадаться. Вот я сейчас его позову.
Лобачев накинул полушубок, вышел в сени, открыл дверь во двор и ласково крикнул:
— Ермола-ай, ты где-е?
— Вот он я! — откликнулся старик.
— Не спишь?
— Упаси бог.
— Замерз, поди?
— Ноги чуток прихватило.
— Покурить хошь?
— Не мешало бы.
— То-то. Забочусь о тебе. Человек ты хорош, и цена тебе высокая. А тут колхозники покалякать пришли. Гляжу, табак у них. И вспомнил про тебя. Иди дыхни. Небось угостят старика, пожалеют.
— А как же тут?
— Это о чем? О конюшнях? Господи-сусе! Гляди, светать начинает. Скоро тебе смена придет.
— И то правда. Курить… ну, все нутро просит.
С толстой палкой в руках, в тяжелом, когда-то крытом, а сейчас рваном тулупе вошел Ермолай. Потоптавшись у порога, откинул воротник тулупа, приподнял шапку, почти закрывавшую ему глаза, и… узрел на столе соблазнительный кисет с табаком. На кисете даже курительная бумага. Он и спрашивать не стал — можно ли закурить. Потерев застывшие пальцы, свернул себе огромную, с веретено, цигарку, чуть-чуть загнул ей хвостик, набил табаку в нее не меньше, чем взошло бы в пустую коробку из-под спичек, и закурил. Закурил и сел возле печки на скамейке. С жадностью засосал он горький дым и от удовольствия даже глаза прижмурил. И не заметил Ермолай, да и не до этого ему было, как Стигней, едва только дежурный вошел в избу, торопливо шмыгнул в сени. Не догадался он, и в голову не пришло уставшему за ночь старому человеку, почему мужики то входили в избу, то выходили. Разморило в тепле старые кости, и он, уже накурившись, но все еще не выпуская из пальцев цигарку, начал дремать. Потом цигарка выпала, голова утонула в воротнике тулупа, и старик так, сидя на скамейке, сгорбившись, спокойно уснул.
Семен Максимыч сочувственно заметил:
— Надо же человеку поспать немножко.
Стигней вывел своего жеребца на дорогу. Застоявшийся жеребец, едва только нюхнул свежего воздуха, весело загарцевал, начал рваться из рук, круто, словно лебедь, выгибал шею и оглашал морозное утро звонким ржаньем.
— Шали, шали! — притворно покрикивал на него Стигней.
Да и сам он как бы помолодел. Выпрямился, выставил грудь колесом, расправил пошире пушистую бороду и, несмотря на мороз, даже полы шубы распахнул.
Не переулочной зимней дорогой, проезженной через гумна и огороды, вел Стигней своего жеребца, а улицами… Через второе и третье общество. Пусть видят, как танцует пятнистый, в яблоках, красавец «Самолет», пусть слышат, как ржет он, белоногий, взявший прошлой весной первый приз на районных бегах.
И многие, выходя на дорогу, спрашивали Стигнея, зачем он ведет жеребца. Усмехаясь, задорно им отвечал:
— Надоело ему стоять на чужом дворе, на хозяйский запросился!
Утром, когда бабы затопили печи, артельщики узнали, что с конюшен разводят лошадей. Бросились по конюшням… Только выяснилось, что большинство совершенно не знало, в каких конюшнях находятся их лошади. Правление хитро рассортировало лошадей по бригадам. Забегали из одной конюшни в другую, из другой в третью, создавая на улицах суматоху…
Активистам, вместо того чтобы утром созывать собрание, пришлось теперь драться у конюшен чуть ли не за каждую лошадь. Грозились, ругались, уговаривали, но это мало чему помогло. До обеда было разведено больше половины лошадей. Может быть, уцелели бы только лошади старых колхозников, которые находились в отдельных конюшнях, но кто-то тревожно известил:
— Сбрую разбирают!
Устремились к сбруйным сараям. Особенно к большому, в котором находилось не менее сотни одних лишь хомутов. Около него толпа. Каждый старался пробраться в сарай. И огромный сарай настолько был наполнен народом, что даже те, которые проникли туда и уже схватили хомуты, никак не могли выйти обратно.
Кузнец Илья, как бы ничего не зная, продолжал работать. Но сердце тревожно билось. Нет-нет, да и поглядит на ригу, стоявшую против кузницы. А в риге, готовые к севу, находились отремонтированные плуги, сеялки, бороны и катки. Илья слышал, что было вчера у Митеньки, донесли ему и об уводе лошадей, и о разгроме сбруйных сараев. Сейчас опасался, что мужики могут нагрянуть и к нему. Опасения не были напрасными. По одному наплывали колхозники к кузнице. Проходя мимо риги, косились на нее и, видимо, удивлялись, где же Илья достал такой огромный замок, которым запер ворота.
Теперь уже не запросто посматривал Илья на ригу, а бросал туда тревожные взгляды, стараясь не выказать своего беспокойства. Он знает: протяни палец, всю руку отхватят. Пусть собираются, пусть толпятся, а он будет работать как ни в чем не бывало… И лишь когда мужиков собралось столько, что они заслонили свет в дверях, Илья озлобленно крикнул:
— Да вы отойдете от двери аль нет?!
— А ты брось, — спокойно заметил ему Стигней, который уже успел и сюда прийти.
— Что это — брось?
— Ригу нам открой.
— Какую? — выпрямился кузнец, держа в клещах только что вынутый из горна алый кусок железа.
— Перестань ломаться, — раздался второй голос. — Не откроешь, замок сорвем.
— Замок сорвете? — шагнул Илья к двери.
— Будет вам зря грозить, — успокоил Стигней. — Никто замка ломать не собирается.
И к Илье снова, уже тихо:
— А ты, Илья, не упирайся. Лошадей увели, хомуты все разобрали, а тебе чего стоять?
— Я не стою, а работаю! — закричал кузнец, взмахнув прутком остывшего железа. — Я не звал вас, и вы не мешайте мне. Что вы…
Внезапно, как всегда, рассвирепев, он протяжно, словно командуя эскадроном, заорал:
— Ника-аких риг, ника-аких сараев открыва-ать ва-ам не буду! Тра-ахнитесь вы на этом месте, прова-али-итесь сквозь землю, а замок на ворота-ах как висел, так и будет висеть до весны.
Суровый вид Ильи и неудержимо свирепый характер его, который мужики хорошо знали, дал им понять, что тут столкнулись они не со Степкой-конюхом и даже не с Мироном, заведующим сбруйным сараем. А Илья такой человек, что если довести его до белого каления, то бежать тогда надо без оглядки.
К порогу протолкался Филька Скворешница. «Скворешницей» его прозвали потому, что от дурной болезни у него провалился нос. Вступил в артель Филька добровольно. Вероятно, он не выкрал бы этой ночью свою лошадь, которую за зиму так откормили колхозные конюхи, что и сам еле узнал ее, не утащил бы и чужого хомута, но потянулся за людьми, особенно за соседом Стигнеем.
— Илюша, — гнусаво и тягуче заговорил он. — Ты, милок, отдай мне мой плуг, и мы квиты. Я, родной, больше теперь не колхозник.
Илья, через руки которого прошли все плуги, хорошо помнил, кто какие сдавал, и особенно запомнился ему Филькин плуг. Изумленно посмотрев на безносого мужика, он собрался было выругать его, да смех разобрал.
— «Плу-уг», — сморщившись и передразнивая, протянул Илья. — Косопузую тебе, фарносому черту, попадью под бок, а не плуг. Что ты мне приволок? Одер с ручкой, да и ручка без пружины. К твоему плугу и лемеха другие поставлены и нож. Ты калеку на одном колесе подбросил. И чинили мы твоего инвалида двое суток. Да если сейчас и пущу тебя, курносого пса, в ригу, ты весь день промучаешься, испариной изойдешь, а своего плуга не сыщешь. Уходи отсюда, Скворешница, пока мне смешно. А то вот я не пожалею куска железа, разобью твою башку и привинчу на твою дурацкую шею чугунную голову. Хоть ты и бедняк, а дурак, и хоть рожа твоя и разбита природой, но кирпича она еще хорошего просит. У тебя лошадь сдыхала от бескормицы, сквозь ребра Москву небось глядел, а нынче, говорят, вел ты ее, играла она от колхозных кормов!
Устыженный не тем, что Илья говорил правду, а тем, что мужики хохотали над ним, Филька, прогнусавив что-то, попятился и ушел. А кузнец — черный, прокопченный с круто засученными рукавами — стал на высокий порог кузницы и, глядя поверх голов, сурово сжав опаленные брови, принялся митинговать, как митинговал в первые дни революции.
— Сколько ни топчитесь, сколько ни мешайте колхозным кузнецам работать, ригу не открою. А если какой найдется и посмеет к замку прикоснуться, головой его суну в горн, и Архип мехи раздует. Если не верите, вот вам этот железный пруток, возьмите и прихлопните меня на самом пороге. Всех нас растерзайте в кузнице, и тогда только хватайте лом, идите срывать замок. Но карахтер мой известен всей Леонидовке. Ужель вы держите мысль, что я сейчас вам ригу открою да плуги выдам?.. Вы ответьте мне как члену правления, на каком основании лошадей увели, сбрую растащили? Ну-ка, скажите, кто вам разрешил?
