Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
— Арфина?.. Тагора?.. — начал подсказывать Орешков.
Ионыч отрицательно мотал головой.
— Нивернеза?..
— Вот-вот, эта самая, Невертеза.
— Она чистокровная англичанка, французского у нее одно имя.
— Одинакова ягода: что те, что эти рожать не умеют. Невертеза со вчерашнего дня не может управиться, лежит пластом.
— В таком разе мне надо к Домне Борисовне, — забеспокоился Орешков.
— Прогуляемся все, — решил Застреха. — Степан Прокофьевич посмотрит, кстати, нашу столицу.
Столица страны лошадей, как называют иногда местные остроумцы Главный стан конного завода, — всего лишь маленький одноэтажный поселок из дерева, самана, глины и дранки. Десятка четыре жилых домиков; с десяток служебных: контора, школа, детский сад, магазин, столовая; чуть на отшибе полдесятка конюшен, родилка для кобылиц и ветеринарный изолятор.
Поселок напоминал отдыхающий в степи табор: постройки стояли вразброд, при них ни деревца, ни кустика; в прогалах, на улицах была извечная степная целина.
Первые жилые дома и конюшни были выстроены весной тридцатого года. Вскоре пришли кони — рослые, сухопарые, с длинными стройными ногами, с гибкой жилистой шеей, с легкой горбоватой головой — чистокровные донские, ахалтекинские и английские скакуны.
— …Пришли мы, а здесь… — Павел Мироныч Орешков сделал кругообразное движение руками. — А здесь море — всадники, всадники… Сверлят нас глазищами. А что у них на уме… Но по всему видно — нелестное. И вдруг один подъезжает ко мне, — вид у него прегордый, как у самого Чингисхана. Хлопнул этот Чингис одну англичанку по спине — аж присела, — ручища у него пудовая, — да как захохочет: «Зачем эти дрова привезли? Вот кони!» — и вздыбил своего жеребца. Жеребец под ним, надо сказать, добрый. Ходит на дыбах, храпит. А Чингис хохочет, как барабан, на всю степь. А ему подхохатывают человек триста. На что я, старый коневод, а и то в дрожь бросило.
Павел Мироныч умолк и начал обмахиваться платком. От одного только воспоминания его прошиб пот.
— Что же дальше? — спросил Лутонин.
— Дайте отдышаться! Видите, каков я? — Орешков огладил себя руками. — Куль. Мне нельзя торопиться: потороплюсь, сердце зайдется — и готов.
Но его терзало нетерпение рассказать, и он продолжал:
— …Эх, думаю, будь что будет, а уложу Чингиса на обе лопатки. Позабыл, что кони две недели в поезде мотались. Кричу: «Седлай Терека!» Заседлали. Вскочил я в седло. Пошли! Чингис этот сорвался с места раньше моего. Но я все равно обошел его скоро. Обойти обошел — ладно, а до квартиры еле добрел: сердце то сожмется, то разбухнет. Сердцем я давно не крепок. А Чингис все кружится да кружится перед моими окнами и орет: «Давай еще!» Какое там — еще… И сердце и забота: «Вдруг загубил Терека?»
После поражения, полученного от новичков, степные наездники начали находить у них достоинства: довольно дружно хвалили рост — самые крупные из степных лошадей были все-таки ниже этих, — широкую грудь, крутые ребра, гордую, спокойную поступь, умный, недичливый взгляд. Но еще дружней хаяли ноги, шею, голову; ноги, особенно у кобылиц, считали ненадежными: далеко на таких спичках не ускачешь, а споткнулась — и пополам; голова слишком мала, шея слишком тонка. Непривычная стать и красота казались уродством.
Павел Мироныч долго не знал отдыха — только уйдет из конюшни, и снова зовут туда: приехали смотреть коней. А разве может наездник отказать наезднику в такой просьбе? Выведет дончака из конюшни, поставит на взгорке: любуйтесь!
«Хорош… хорош… — бормочут наездники, — только вот голова… ноги…» — и бывало охают все до последней шерстинки… Случалось и уморительное, — продолжал вспоминать Орешков. — Приезжает однажды… Мы как раз Терека на прогулку вывели. И так же: «Хорош… хорош… только вот ноги… шея. Мой лучше». — «А ну, ставь своего рядом!»
Поставили. Конек приземистый, толстоногий, шея, как у свиньи, короткая, башка неуклюжая, коровья. Да в иной корове больше стати. А сказать это ни-ни: хозяин обидится. Тогда я начинаю окольным путем. Что должен иметь хороший конь? Грудь и бедра, как женщина; походку, смелость и огонь, как лев; тонкие цевки и гладкую шерсть, как олень; уши, хвост и рысь, как лиса; память, зрение и поворотливость, как змея.
Мой наездник улыбается, расцветает весь, потом начинает гладить свою «корову» и говорит: «Верно сказал: лев, огонь, олень, женщина».
Уезжает, а через несколько дней по всей степи надо мной смех: лев, олень, женщина… Это я — то олень!.. — Орешков до слез закатился смехом: — Увалень, а не олень!
Завод работает над выведением и размножением новой породы лошадей, которая должна соединить в себе лучшие свойства чистокровных и диких скакунов; от чистокровок взять высокий рост, стремительный бег, красоту, ум; от дикарей — их звериную способность постоянно жить в открытой степи, самостоятельно, без помощи человека, добывать себе корм, стойко выносить все невзгоды такой жизни: зной, мороз, снега, бураны, дожди, голод, жажду. Для этого в табуны диких степных кобылиц вводятся чистокровные жеребцы, а когда вырастет улучшенное поколение кобылиц, то и к ним вводятся такие же жеребцы. Уже выращено несколько тысяч новых — хакасских — скакунов, другие тысячи нагуливают силу и прыть. Эти скакуны — табуноремонтное отделение завода — живут по обычаю своих диких предков постоянно в степи, под открытым небом; когда они достигнут нужного возраста, их сдают в армию, на ипподромы, на работу в разные хозяйства. Для улучшения табуноремонтного поголовья на заводе есть отделение чистокровных лошадей — элитное. Чистокровки большую часть времени содержатся в конюшнях.
8
Парторг завода Домна Борисовна Алексина ведала элитным отделением. Она все еще была в родилке.
Родильный корпус стоит в конце конюшенного ряда — и он того же конюшенного типа: длинный, одноэтажный, окна больше в ширину, чем в высоту, и поставлены под самый карниз, чтобы кони не могли достать и разбить их. Внутри во всю длину корпуса — широкий коридор, по сторонам — двери, как в гостинице; оштукатуренные белые стены и потолок; не окрашенный, правда, но чистый деревянный пол. На стенах плакаты — стадии развития жеребенка в утробе матери, конские болезни, всякие таблицы и номер стенной газеты «Хакасский скакун».
По коридору часто проходили люди в больничных халатах, куда-то несли чистые простыни, полотенца, воду. За дверьми слышалось ржанье, стоны, тяжелый переступ конских ног по гулкому полу.
Кивая на проходящих, Застреха рассуждал:
— Сейчас самая страда — кобылицы жеребятся. Конь — зверь, скот, а хлопот с ним… Особенно с англичанами. Этим лордам обязательно подавай белоснежные простыни, полотенца, борную, йод, вазелин — иначе и на свет не желают.
Когда дежурная доложила Домне Борисовне о пришедших, та, раскрасневшаяся, с голыми по локоть руками, одетая в больничный халат, выглянула в коридор и сказала:
— Могу порадовать — Нивернеза разрешилась.
— Кем? — спросил Орешков.
— Дочкой. Хотите посмотреть новорожденную? — и, не ожидая ответа, попросила дежурную: — Дайте товарищам халаты и скамейку!
Родилка — просторное, белое и празднично светлое помещение с высоким потолком, широкими дверьми. Пол завален свежей золотистой соломой.
Темно-рыжая Нивернеза и такая же дочка лежали неподалеку одна от другой на этой мягкой подстилке.
Лутонин с Орешковым устроились на скамейке около двери. Застреха решил пробежаться по другим стойлам, взглянуть, все ли там ладно, чтобы не было стыдно перед новым директором.
Домна Борисовна принялась за прерванное: стоя на коленях, она приводила малютку в порядок. Другая восприемница, ловкая, быстрая девушка, помогала ей, подавая то вату, то борную, то полотенце. Время от времени обессиленная Нивернеза, напрягаясь из последнего, что было видно по дрожи всего тела, приподнимала и поворачивала голову к жеребенку.
— Да лежи ты, лежи! — ворчала тогда Домна Борисовна и становилась так, чтобы встревоженная мать могла лучше видеть свое детище.
Успокоившись, — это была пожилая, понимающая, кобылица, — Нивернеза опускала голову.
Работая, Домна Борисовна все время приговаривала:
— А теперь умоемся, — промыла кобылке рот, глаза, нос и повернула ее головой к Орешкову и Лутонину. — Сейчас можно показаться. Ну, как?
— Красавица, — похвалили те в один голос.
— Такой ли еще будет!
Всю насухо вытерла, помогла лечь калачиком, завернула в теплую мохнатую простыню.
— Мы — отдыхать, — похлопала и погладила кобылку, как засыпающего младенца.
Кобылка немного пошевелилась и, найдя удобное положение, затихла, и только вблизи, по легкому детскому ее дыханию, можно было видеть, что не умерла, а крепко спит.
