Сергей Петров - Память о розовой лошади
Нашарив на стене выключатель, он поскорее им щелкнул. Лампочка под потолком, обычно горевшая ярко, на этот раз почему-то осветила комнату тускловато-грязным светом.
Держа руку на выключателе, Бокарев стоял лицом к стене, тяжело дышал и боялся оглянуться: ему чудилось, что за спиной, и не где-нибудь, а именно на столе, кто-то шевелится, возится, барахтается, потрескивая целлофаном.
Наконец он затравленно глянул через плечо в ту сторону и дико вскрикнул:
— Ой, мама!
На заляпанном столе хлопал и надувался пузырем, как на ветру, целлофановый мешок, а тряпки под ним шевелились, медленно расползались — изнутри кто-то пытался выбраться на волю.
Бокарев походил по комнате, дико посматривая на вздувшийся мешок, потом решился — подбежал к столу и сорвал мешок и тряпки.
Швырнул все это на пол и отскочил от стола шага на три.
Лампочка под потолком так и брызнула веселым светом, загорелась по-прежнему ярко, а со стола на Бокарева, ухмыляясь, умильно смотрел, как меняла с восточного базара, старик Петр Белоусов со всеми своими морщинами, с венчиком седой щетины волос вокруг лысины, с левой бровью крылом вверх... Только бельма еще не хватало.
Старик из глины подмигнул ему и весело засмеялся!
— А я тебя вижу.
Покрывшись холодным потом, Бокарев выскочил в кухню и сразу зажег там свет.
Племяш все еще сладко спал на лавке, сопел, уткнувшись носом в старый валенок, а укрыт он теперь был бокаревским пальто.
У двери в сени на спине лежал старик и правда с орденом на груди, а мозолистый палец его правой руки и во сне тихо стучал по полу: «Тук-тук... тук-тук-тук... тук...»
Они и не пошевелились, когда он зажег свет. Только пес Джойс выбрался на его шаги из-под стола, зевнул, тряхнул ушами и, быстро взобравшись на лестницу, сел на ступеньке, поднял морду к кранику бочонка и два раза требовательно гавкнул.
— И ты, Джойс. — покачал головой Бокарев.
В сенях он опустил в бочку с водой ковш и напился, но сразу назад не пошел, а долго стоял в стылых сенях, надеясь, что на холоде голове хоть немного станет легче.
Скоро его стал пробирать озноб, он поежился и вернулся в кухню.
Пес Джойс теперь зачарованно смотрел в морозное окно и повизгивал.
— Ясно, — сказал ему Бокарев. — Козлик тебе там мерещится.
Уже в кухне Бокарева замутило от застоявшегося сивушного запаха, а в комнате показалось так душно, что нестерпимо захотелось на волю. Постояв в растерянной задумчивости посреди комнаты, он тряхнул головой, решительно подошел к кровати, нагнулся и злым рывком вытащил из-под нее чемодан, достал нижнее белье с начесом, лыжный костюм, шерстяную шапочку и шерстяные носки; оделся, снял с лыж, стоявших в углу за старым шкафом, ботинки, натянул их на ноги и еле завязал трясущимися пальцами шнурки.
Взяв лыжи, Бокарев вышел на улицу.
Далеко за горами просыпалось утро.
Повозившись у ворот с креплениями, он встал на лыжи и пошел вдоль темной еще улицы по хрустящему настилу дороги туда, выше в горы, откуда, словно гонимый легким дуновением ветерка, медленно втекал в темноту рассвет, гася по пути на небе одну за другой последние звезды.
Чувствовал себя Бокарев как после тяжелой болезни: все тело, ноги и руки подрагивали от непосильного напряжения, лыжи плохо слушались и разъезжались в стороны, кружилась голова; тяжело дыша, хватая широко открытым ртом морозный воздух, он еле заставлял себя идти по дороге.
Вскоре он свернул на обочину, где снег был не таким подмерзше-зернистым, а порыхлее. На лыжах он не скользил, а вышагивал, словно впервые в жизни на них встал. А у него имелся первый спортивный разряд по лыжам. Но лыжи больше года бессмысленно сохли, пылились дома в стенном шкафу.
Дорога петлей пошла у подножия горы. Решив оставить ее, Бокарев выбрал место, где сосны росли редко, и принялся медленно, старательно протаптывать лыжами в сухо осыпавшемся снегу на склоне горы ступеньки.
Телу стало жарко, душно в лыжном костюме, спину заливал липкий пот, но вместе с тем изнутри нервным ознобом поднимался ледяной холод.
Странное появилось ощущение: сверху его обдавало жаром, а внутри будто застыла крепкая глыба льда.
Бокарев подолгу отдыхал на склоне, ожидая, когда успокоится сердце, поднимался еще немного вверх и опять останавливался. От слабости сильно слезились глаза, холодные крупные слезы скатывались по щекам к уголкам рта, он слизывал их языком и, ощутив во рту соленый привкус, сплевывал на снег.
На вершине горы росла одинокая сосна. Взобравшись наконец туда, Бокарев встал под сосной, воткнул в снег лыжные палки, свел их рукоятками вместе и устало на них оперся.
Взобрался он, оказывается, высоко: другие горы рядом с этой были поменьше, поднимались справа и слева от нее аккуратными кочками, сплошь поросшими соснами, — только изредка меж сосен проглядывались снежные плешины. Впереди простиралась заснеженная равнина, а за ней верблюжьими горбами поднимались еще две горы, стоявшие близко друг к другу; воздух в седловине меж тех гор слюдянисто отливал желтизной, а повыше этой желтизны даже проглядывалась пронзительно синяя полоска неба.
Бокарев догадался: именно из-за этих верблюжьих горбов наплывает утро.
Внезапно издали словно донесся какой-то торжественный звук, и сразу все непонятным образом изменилось: ожили, отчетливо высветились отдельные сосны на далеких горах, по снежному насту равнины стремительной волной пошел свет... В седловине поднялось солнце, повисело секунду слепым огненным шаром и распустилось, брызнуло таким светом, что верблюжьи горбы гор за равниной потерялись в нем.
Бокарев постоял, подняв голову, словно ощущая лицом теплый свет дальнего солнца, а потом с мальчишеским легкомыслием шагнул на лыжах вперед, к спуску, и оттолкнулся палками.
Мелькнула шальная мысль:
«Сверну шею, значит, так мне, дураку, и надо».
Лыжи завихрили за собой снежную вьюгу. Тугой воздух ударил в лицо и плотно заложил уши.
Совершая на опасном, незнакомом спуске головокружительный слалом меж сосен, объезжая на стремительных виражах деревья, Бокарев забыл о всем постороннем — внимание полностью поглотил спуск.
Лыжи вынесли его на равнину, и он, поняв, что остался целым и невредимым, громко, радостно засмеялся.
Долго еще подрагивая от возбуждения, он постоял, осматриваясь, потом с удивлением сообразил, что глыба льда внутри сильно подтаяла.
Словно испытывая себя на прочность или, скорее, казня за долгое пьянство, Бокарев затеял рискованную игру: взбирался на приглянувшуюся гору и падал на лыжах с ее склона.
Голова скоро стала ясной, чистой, будто и не было тяжелого утреннего похмелья, а холод в груди растаял.
Солнце поднялось уже высоко, когда он, оттолкнувшись с вершины одной горы и вновь завихрив лыжами снег, вдруг услышал взметнувшийся откуда-то снизу высокий голос:
— Эй! Там пропасть!.. Правее берите! Правее!
Бокарев круто взял вправо, но голос подстегивал:
— Еще правее! Еще!
Он резко завернул еще вправо, мельком увидел недалеко от себя обрыв, промчался почти по его краю, скатился с горы по пологому спуску и повернул на голос.
Обрыв и правда был высоким, над ним обманчивым козырьком нависал плотно убитый ветром снег, а внизу, у подножья горы под обрывом, из снега торчали острые камни.
Голос принадлежал хрупкой, худенькой девушке, тоже стоявшей на лыжах. Скорее не девушке, нет, определил, подъезжая, Бокарев, а молодой женщине с очень свежим лицом и синими глазами. Она нервно прикусила нижнюю губу:
— Вам что, жить надоело? Совсем и не смотрите, куда несетесь.
Поглядывая на обрыв и радуясь в душе удачному избавлению от многих неприятностей, он ответил.
— Как-нибудь бы спланировал. Все же не пропасть.
— Камни-то какие... Руки и ноги точно бы переломали.
— Похоже, — согласился он.
Она кивнула и улыбнулась:
— Ну, ничего — все обошлось. А на лыжах вы хорошо ходите, это я заметила.
— Ходил когда-то, — вздохнул Бокарев, — а сегодня лишь вспомнил, как это делается.
Внезапно глаза ее потемнели. Она пристально посмотрела на Бокарева и сказала:
— Постойте-ка... А ведь вы, наверное, тот художник, который гостит у деда Петра Белоусова? Правда ведь?
— Правда, — удивился Бокарев. — Как вы догадались?
— Да уж догадалась, — она как-то невесело усмехнулась и оттолкнулась от снега палками, заскользила на лыжах.
Бокарев догнал ее и пошел рядом.
Искоса поглядывая на него, она долго молчала, потом вдруг заговорила, глядя перед собой — в пространство:
— Знаете, вспомнилось что-то, несколько лет назад к нам приезжал молодой журналист, — спокойный голос ее звучал безучастно, буднично. — Тоже вот зимой. Побыл он у нас с неделю, а потом пошел знакомиться с Дмитрием Михайловичем, братом деда Петра. Очерк о нем, говорил, напишу. Вошел в дом и канул там, как в прорубь нырнул. Выскочил из ворот дней через десять — в одних трусах. Даже босиком. Бегал по селу и кричал; «Увезите меня домой, к маме».
