Вилис Лацис - Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы
Симан тоже тихо встал из-за стола и вышел на воздух. В других дворах, где были конфирмованные, раздавалось пение. Из одного дома доносились звуки гармошки и скрипки. Но Симан не слушал далекую музыку, не слышал ссоры в своем доме. Его взгляд был устремлен на серый бревенчатый дом за рекой, где не звучала праздничная музыка и не было вянущих березок у дверей. В одном из окон дома виднелась девушка в белой кофточке: она сидела на подоконнике и смотрела через реку. Глаза Симана заблестели; он улыбнулся, покраснел, потом, осмотревшись, не видит ли его кто-нибудь, вновь посмотрел на серый дом, отломил веточку сирени и помахал ею в воздухе. Девушка в ответ помахала ему рукой. В этот момент Симан услышал голос матери:
— Что ты бродишь по двору, сынок! Иди же к гостям!
Он сразу же пошел к двери, не оглядываясь на серый дом за рекой.
Под вечер гости стали расходиться. Остались только Симан Дауде и еще один гость. Они пили и разговаривали; костюмы их были в пятнах от еды и пивной пены. Симан сидел и слушал. Вдруг старому Дауде захотелось поцеловаться с крестником, и он уселся рядом с Симаном.
— Я тебя когда-то на руках носил, а теперь ты большой парень… — шамкал старик своим осклизлым от жевательного табака ртом, похожим на гнойную рану. — Поцелуемся, крестник!
Тошнота подступила к горлу Симана.
— Не надо, крестный… — пробормотал он и встал. Напрасно отец моргал ему и угрожающе стучал пальцем по краю стола — он не мог без отвращения смотреть на рот крестного.
— Нет, я не хочу… Разве нельзя без этого…
Симан Дауде обиделся и сейчас же ушел домой. Екаб и Анна Пурклавы напрасно старались его умилостивить — он не слушал их.
— За это ты получишь, — прошипел отец Симану на ухо и опять уселся за стол. Когда все было выпито и последнего гостя проводили за ворота, Екаб Пурклав спросил у батрака-эстонца:
— Юхан, ты уже сложил сети в лодку?
— Да, хозяин, — ответил батрак.
— Почему же ты не выходишь в море? — гневно продолжал хозяин, пошатываясь от выпитого вина.
— Кто поедет со мной? — спросил батрак.
— Симан, ты еще не переоделся? — заревел Пурклав на весь двор.
— Я думал, что мне сегодня не надо будет ехать… — отозвался сын.
— Заткни рот, когда говорит старший! — закричал на него отец.
Симан переоделся в рабочее платье. Когда он вышел во двор, отец схватил его за грудь и начал трясти:
— Что ты натворил, сопляк! Почему не поцеловался со старым Дауде? Как ты осмелился рассердить крестного!
Говоря так, он тряс сына, и похоже было, будто каждое слово он вытряхивает из своей разбушевавшейся груди. Сегодня было много выпито, в спорах с гостями обнажено много старых ран, — оскорбленная душа бунтовала и требовала удовлетворения. Шутка ли, ведь у старого Дауде не было наследника.
Симан ничего не отвечал, он смотрел на отца широко раскрытыми глазами и старался запрокинуть голову как можно дальше. Тогда та самая рука, которую он сегодня утром целовал, благодаря за воспитание, ударила его по лицу. Пурклав держал Симана левой рукой за куртку и правой наносил удары.
— Екаб, зачем ты… — робко вмешалась мать. — Сегодня ведь его праздник…
— Что? — рявкнул отец; затем, как будто одумавшись, отпустил Симана и, стыдясь, отошел в сторону. Но, желая отступить с честью, погрозил жене и сыну кулаком. — Смотрите вы у меня…
Анна ничего не сказала; она только тихо всхлипывала и утирала глаза уголком передника. Симан взял весла и пошел к морю. Юхан ушел раньше. Сосны на дюнах шумели в вечерних сумерках. Темное и спокойное, как уснувший зверь, лежало море в лунном свете. Когда Симан вышел на берег, там не было ни души — только он и Юхан. И еще черные лодки, лежавшие здесь днем и ночью, зимой и летом — всю человеческую жизнь.
Через восемь лет Симан Пурклав ехал морем в третью торжественную поездку в своей жизни. Это был день его свадьбы. Правда, родители невесты, богатые хозяева с другого конца прихода, хотели, чтобы в церковь и обратно ехали на лошадях, но для этого Пурклавам пришлось бы занять у кого-нибудь лошадь, чего не хотели ни Екаб, ни Анна. Симан при этом не возразил ни слова, так же как не возразил ничего, когда родители объявили, что выбрали для него невесту — Еву Тилтнек. Ей давали в приданое двух коров, платяной шкаф, кровать с подушками и бельем и, кроме того, триста рублей деньгами. Она была на шесть лет старше Симана.
После венчания родители невесты уселись в свою рессорную повозку и, звеня бубенцами, поехали в поселок. Все остальные возвращались морем. Лодки были украшены поздней осенней зеленью; маленькие бумажные флажки весело трепетали от ветра, и голоса ехавших звучали беззаботно. Во второй лодке посредине сидели новобрачные. Ева накинула на плечи большой платок поверх подвенечного платья и держала Симана под руку. Ее немного знобило.
Гости начали поддразнивать Симана, что он не умеет согреть молодую жену, — хоть бы обнял ее за талию.
Он обнял ее, и оба они покраснели. Симан чувствовал себя так неловко, что не смел взглянуть на Еву. Когда другие шутили и смеялись, он улыбался и смотрел на дно лодки, но ему совсем не было весело. За всю поездку он только два раза заговорил с Евой.
— Не будет тебе дурно от качки? — спросил Симан, когда они отчалили от берега.
— Не знаю, увидим… — ответила Ева.
По дороге ее действительно стало мутить, но она выдержала. Дул хороший попутный ветер, и за час они достигли пристани. Тогда Симан заговорил во второй раз:
— Теперь мы скоро будем дома.
— Как я выберусь из лодки? — спросила Ева.
Симан довел ее до конца лодки, первый выпрыгнул на берег, приподнял и высадил Еву. Гости построились парами и пошли к дому Пурклавов. У ворот их встречали Екаб и Анна, родители невесты и гости постарше, не присутствовавшие в церкви. Играли четыре музыканта. Соседи из-за оград своих домов смотрели на свадебное шествие — идти смотреть под окна было еще рано. Раздавались поздравления, лаяли собаки, и две одинокие чайки кружились над рекой. Симан поглядел на серый дом за рекой, но там никого не было видно — ни в окнах, ни во дворе.
— Теперь пойдем в дом, — предложил старый Пурклав. Ева опять взяла Симана за руку, и они вошли.
— Улыбнись же, не гляди так сердито… — шепнула мать на ухо Симану. И он стал улыбаться. Кресла молодых были украшены гирляндами зелени. Все смотрели на молодоженов, и от этих пытливых и любопытных взоров они смущались так оке, как когда-то смущались их отцы и матери. Гости пили вино и кричали: «Горько!» Симан охотно дал бы в ухо тому, кто первый произнес это слово, но старый обычай заставлял его сдерживаться и целовать свою невесту для утехи гостей. Он сделал это торопливо и тихо, но тут все закричали: «Горько!.. Мало сахару!.. Горько!.. Горько!..»
Гости были безжалостны. Они не унялись, пока два чужих друг другу человека на глазах у всех не подтвердили, что признают состоявшееся соединение для общей жизни и подчиняются выбору родителей. Симан думал о том, как легко ему было бы сделать это, если бы рядом с ним в кресле, увитом зеленью, сидела другая девушка. Целуя Еву, его губы сжимались плотнее, и ему было стыдно того, что он делает. Он слегка дрожал, как и Ева, но в его дрожи не было ее молящего томления.
Музыканты сыграли застольный марш. Затем начались танцы. Соседи под окнами смотрели, как жених танцует с невестой и что едят гости. Самые бесцеремонные лезли в кухню и не уходили, пока им не выдавали чего-нибудь. Большая пивная кружка обходила стол по кругу, развязывая языки даже у самых молчаливых. Родители невесты хвалили Еву, Пурклавы хвалили Симана.
— Он у меня хороший сын, — сказал Екаб. — С малолетства я приучил его трудиться и быть серьезным. Пусть теперь живет своей жизнью и ладит с женой так же хорошо, как ладил со своими родителями.
Тут Симан вспомнил день своей конфирмации, и левая щека у него загорелась, как будто кулак отца вновь обрушился на нее тяжелым ударом.
Старуха Тилтнек заплакала, перечисляя достоинства Евы; в ее взгляде, обращенном на Симана, мелькнуло недоброжелательство.
Снова плясали и снова ели. С наступлением темноты затуманились головы людей, сильнее заговорили первобытные инстинкты. Казалось, комнату наполнила толпа фавнов; они говорили двусмысленности все смелее и грубее, стараясь перещеголять друг друга в непристойных остротах. То была насмешка старого, очерствевшего мира над стыдливостью юности, зубоскальство грязной повседневности над чистотой и мечтами молодых — первое испытание на том неведомом пути, на который Симан и Ева сегодня вступили. И чем больше они смущались и краснели, тем навязчивее преследовала их похоть старых фавнов.
Тогда Симану опять захотелось кого-нибудь ударить. Он сидел перед завывающей толпой, как загнанный в угол волк, и его рот подергивался, обнажая зубы. Но все думали, что он улыбается. Опьяневшая Ева сильнее прижалась к нему и положила голову на его плечо. Это его еще больше смутило, но застенчивый и просящий взгляд Евы вызывал сочувствие, и тогда в первый раз он отыскал под столом руку жены и дружески пожал ее. Ева сразу как будто расцвела и улыбнулась ему, благодарная за эту ласку.
