Валентин Овечкин - Собрание сочинений в 3 томах. Том 1
— Парует, говорю, земля, — повторил он. — Весна… Чуднáя тут, ребята, весна, в этих краях. У нас в неделю снег стает, вода сойдет, высохнет земля, прогреется так, что и босиком ходить можно, а тут ночью сегодня какой холодище был. Сеют люди, а земля в глуби, как лед. Карпаты близко — от них, что ли, холодно? Но сады не померзли: я цвет щупал — держится… Вот тут у людей на яблони заведение, — сказал он, оглядывая сады вокруг. — В других краях вишни сажают, абрикосы, а тут — одни яблони, в каждом дворе. Родят, что ли, хорошо?.. Которые люди говорят: после такой холодной весны урожай бывает сильный на все: на хлеб, на овощи. А которые говорят наоборот: дружная весна к урожаю… А девки тут хоть и двух лет не жили при советской власти до немцев, а интерес к нашему брату имеют. Разговор чисто как у наших украинок. Я познакомился с одной, — вон ее хатка за сараем. Пособил ей барахло из погреба в хату перетащить. Приглашала вечером на вареники… Эх, братцы! — вырвалось у него стоном. — Так и скучно же помирать весной!.. Распроклятый Гитлер, сгнил бы ты, собака, маленьким, когда мать твоя с ложечки тебя еще кормила! Откуда ты взялся, изверг, на нашу голову?..
После похорон убитых — обычных солдатских суровых похорон — без слез, без женских воплей и причитаний, — несколько слов комбата над опущенными в могилу телами: «Прощайте, товарищи! Родина вас не забудет», — залп из десяти автоматов, быстрые взмахи лопат, столбик в свежей насыпи с фанерной именной табличкой, — Спивак пошел в роты к бойцам, рывшим окопы.
Никто не знал, сколько придется стоять в селе. Отдых до 23.00 — это командир полка сообщил ориентировочно. За селом работала разведка и какое-то резервное подразделение, не принимавшее участия в ночном бою, высланное вперед комдивом. Если бы стало известно, что противник продолжает отходить, то, как бывало уже не раз, пришлось бы выступить раньше. Но хоть полдня, хоть час стоять на месте — все равно приказано было закрепиться.
Только пятой роте повезло. В указанном ей комбатом районе обороны на выгоне за селом был глубокий, наполовину засорившийся илом и песком ров — какая-то старая межа. Бойцы быстро подрыли углубления в стене рва для стрелковых ячеек и пошабашили. Наблюдатели стояли на постах, остальные отдыхали: кто спал на солнцепеке в позе не дошедшего домой из гостей гуляки, вольно разбросав натруженные ноги и руки, всхрапывая так, что жаворонки, спускавшиеся подле него на землю, пугались и вновь взмывали свечой ввысь, кто, сидя на краю рва, в одном белье, а не то вовсе в чем мать родила, занимался починкой штанов или гимнастерки, кто чистил оружие.
В одном взводе агитатор, тот самый снайпер, который понравился Спиваку своим боевым счетом, беседовал между делом с солдатами. Итогов боя ему еще никто не сообщал. В штабе полка не успели подсчитать ни трофеев, ни убитых. Известно было только, что у немцев двумя батальонами егерей стало меньше, а за спиною продвинувшегося вперед полка стало больше одним крупным освобожденным населенным пунктом, который во время боя казался совершенно вымершим, а сейчас оживал на глазах: уже женщины гнали но улицам откуда-то коров и коз, курился дым из растопленных печей, дети таскали солдатам в окопы воду и молоко в кувшинах. Об этом и говорил снайпер товарищам, протирая тряпкой разобранный затвор винтовки:
— Хорошая штука, ребята, наступление. Отступать было горько, а наступать куда веселее. С каждым километром у нас силы добавляется, а у врага отбавляется. Ведь это же все наше было, — обвел он глазами вокруг себя. — Все наше было, и всем враг владел — забирал у людей хлеб, кормил свою армию, гнал эшелоны в Германию. И вот опять оно к нам возвращается… Километров на десять продвинулись за ночь в глубину, да по фронту дивизия тоже, пожалуй, захватила не меньше. Десять на десять — сто квадратных километров очистили. Одна дивизия! А вся армия? А фронт? Каждый километр — богатство. Вон озимка зеленеет — хлеб будет. Вон столбы идут, провода тянутся по ним — тоже народное добро, ценность. Вон мельница стоит, малость побили снарядами, ну, ничего, починят, новую построить дороже обошлось бы. А дальше где-то на этих километрах и заводы есть, и города, и железные дороги. А людей сколько к нам присоединилось! Не всех же угнали немцы в Германию. Есть и молодежь призывного возраста. Мы тут еще не одну дивизию солдат наберем. Вот оно, что значит наступать. Бой, кровь льется, потери несем, а силы растут.
В другом взводе незнакомый Спиваку боец передавал товарищам рассказы местных жителей о фашистской неволе. Ничего нового не было в этих рассказах — обычные фашистские зверства, то, что творилось по всей пройденной солдатами Украине, но боец передавал их точь-в-точь, как сам слышал от какой-то, вероятно, старухи (женщины рассказывают о фашистах страшнее), с теми именно подробностями, которые потрясли его самого.
Спивак остановился в стороне и долго слушал его. Боец рассказывал, как эти самые егери, которых они били сегодня, пришли в село еще в марте, во время сильных холодов и буранов, как они выгнали всех жителей до единого за село, в балку, а сами расположились в их хатах и принялись хозяйничать в закромах и сундуках.
Людям было объявлено, что они изгоняются из села потому, что в нем необходимо разместить большой гарнизон, а санитарным обследованием выявлены заразные болезни среди местных жителей. В соседних селах происходило то же самое: всюду размещались подошедшие немецкие войска, нигде не пускали обогреться выброшенных на улицу людей. Десять дней жили они в голой степи на снегу, укрываясь от бурана в песчаных карьерах.
На отшибе за селом стояла пустая, не занятая немцами, полуразрушенная хата одного умершего осенью одинокого старика. Женщины, имевшие маленьких детей, стали приносить ночью в эту хату своих малышей и, оставаясь с ними поочередно — для всех матерей не хватало места, — обогревали их, протапливая печку собранным в степи бурьяном.
Гитлеровцы заметили, что пустая хата служит людям убежищем от морозов, и сожгли ее. Старая, трухлявая хибарка горела долго — три дня. Три дня грелись на пожарище дети возле тлеющих головешек. Потом, когда староста, изгнанный из села вместе со всеми, упросил какого-то начальника, им было разрешено, в виде особой милости, поселиться в своих дворах, но не в хатах, а в погребах, — к хате запрещалось подходить ближе, чем на десять шагов. В погребах и жили они до сегодняшнего утра.
— Я с этих мест начинал воевать, — говорил боец. — Служил действительную на границе, и тут меня захватила война. Отступал отсюда в сорок первом году. Меня всегда мучила совесть за этих людей: освободили их от польских панов, дали землю, блеснуло им счастье на короткое время, пожили немного свободно и опять остались фашистам на расправу…
— Товарищ боец! Вы не агитатор? — спросил Спивак.
— Нет, товарищ капитан, какой я агитатор! — ответил солдат. — Никогда этим делом не занимался. Я малограмотный, две зимы только в школу ходил. По печатному с трудом разбираю. Я горючевозом в совхозе работал до войны. Послушать хороший доклад люблю, а сам никогда в жизни не выступал.
— Ничего, — сказал Спивак. — Как фамилия? Гапоненко? Вот вам, товарищ Гапоненко, поручение от меня: всюду, где придется нам бывать, узнавайте, что за село, что за люди, сколько было их, сколько осталось, что пережили они при фашистах, и рассказывайте товарищам. Вот это, что и сейчас делаете. У вас есть способность, как у хорошего разведчика: много видеть. Рассказывайте, чтобы осталось у каждого в памяти и на после войны не только, какие речки мы форсировали, где кого хозяйка хорошим борщом накормила, где пришлось за войну курятины попробовать, а и вот это все. А то, знаете, как бывает… У меня дядька в старое время матросом в Балтийском флоте служил. Перегоняли их корабль из Балтики в Тихий океан, на Дальний Восток. Полсвета объехал на том корабле, всю Европу обогнул, Средиземным морем плыл, в Африке был, в Индии в порту стояли месяц на ремонте после шторма. Узнал я, где дядьке пришлось побывать, стал его спрашивать: «Расскажи, дядя Петро, что видел в тех заморских краях?» Припоминал он, припоминал — ничего не видел. Припомнил только, как в Марселе пьяные французские матросы из кабака его вышибли — больше ничего…
Еще в одном месте послушал Спивак беседу нового агитатора с бойцами — в роте лейтенанта Белова. Речь шла о том, что происходит сейчас в Сталинграде и каким будет восстановленный из пепла этот город после войны. Говорил командир отделения, сержант Фомин, участник обороны Сталинграда, родом сибиряк.
— Не знаю, — говорил он, — не был я там после сорок второго года, не видел, что там делается. А хотелось бы посмотреть. Думаю я, что это будет особенный город. Из всех городов город… Есть, товарищи, в Советском Союзе озеро, у нас в Сибири называют его морем — Байкал. Это такое озеро, когда плывешь на лодке, окурок кинуть в воду неловко — до того оно чистое и красивое. На тридцать метров у берегов все камешки и ракушки на дне видно. Так вот, кажется мне, что и в Сталинграде сейчас самый беспечный человек не посмеет плюнуть на тротуар. Там вся земля нашей кровью омыта. Там на каждом шагу будут памятники стоять: «Здесь сражались насмерть гвардейцы такие-то», «Здесь оборонялись трое против роты, пока глаза их видели мушку и руки держали пулемет». В Сталинград не все мы пришли хорошими бойцами и людьми. Но кто остался жив и пошел оттуда дальше воевать — с другой душой пошел, другим стал человеком…
