Борис Пильняк - Том 3. Корни японского солнца
– – в чем дело? – кто сидит передо мною, около хибати, на полу, в этом шалаше, заваленном книгами?! – –
– – на утро, на следующий день Акита-сан заехал за мною, чтобы вместе пойти в Цукидзи театр, в театр Осанаи-сана. С Акита-саном пришла молодая девушка в английском выходном костюме. Она первая поклонилась мне и протянула руку, – «лэдис фирст!» – она заговорила по английски, европеенка. Я смотрел недоуменно: я не узнал в ней той самой девушки, которая вчера кланялась мне в ноги и подавала белый чай. Акита-сан был в бархатном пиджаке с большим черным бантом, как часто европейские художники.
…Я думаю о старой и новой Японии. Я знаю: то, что создается веками, не может исчезнуть в десятилетия. Как старое и новое сплелось в Японии? – какими силами? – Говорят, что сердцем Япония – в старом, умом – в новом. Быть-может, ум и сердце японского народа идут рука об руку. Но, во всяком случае, – каковы те силы, которые есть в японской старине, силы, давшие народу уменье принять все новое? Воля японского народа звучит костяным шумом гэта.
Но глаз европейца, сына западной культуры, вся страна, весь быт и обычаи японского народа построены по принципу – «наоборот», – наоборот тому, что принято в Европе. Я ниже пишу о маршале Ноги: в Японии почетно самоубийство, в Европе оно почитается позором. В Европе женщина – по крайней мере в идеалах – впереди, в Японии – позади. В Европе говорят: «гражданин Петр Иванов, мистер Стивен Грээм», – в Японии сначала фамилия, потом имя, потом «сан». Тот жест, которым в Европе говорят «уходи от меня», в Японии является жестом «подойди ко мне». В Европе пишут слева направо горизонтальными линиями, в Японии пишут справа налево вертикальными линиями. В Европе в опасных и неприятных случаях лицо делается сумрачным и натянутым, – в Японии в этих случаях смеются и улыбаются; когда европеец задумывается, сосредоточивается, его лицо делается умнее, осмысленней, когда думает японец, на глаз европейца лицо его становится идиотственным. О настроении европейца и о состоянии его духа всегда можно узнать по его лицу, – лицо японца никогда не скажет об этом, не выдаст японца, – о состоянии духа японца можно узнать по его рукам, по их движениям, – руки европейца ни о чем не говорят. Японцы строгают фуганком, двигая им к себе, европейцы строгают фуганком, двигая его от себя. У нас, если очень рассердятся, покроют матом, даже на английском языке, – у японцев самый высший вид оскорбления сказать – вежливейше – о том, что «я так глуп, что не могу понять моего собеседника», – дескать, собеседник тратит время на разговор с дураком. Все это примеры полуанекдотического характера. Но вот пример уже без всяких анекдотов. Психика европейца построена на утверждении будущего, строительстве будущего, – психика японского народа построена на утверждении прошлого, этот их культ почитания предков, делающий страну страною мертвецов, страною, где командуют мертвецы, – где поэтому студенты Токийского университета в анкете на вопрос, как они мыслят свое жизненное назначение, в подавляющем большинстве ответили, что они социалисты и они хотят народить детей, достойных их предков, – где, как известно из любой книжки о Японии, самым чтимым являются дети, эта переходная ступень к отмиранию, где смерть почетна, как рождение. Психика японского народа построена на утверждении смерти, страна, управляемая мертвецами, – тем непонятнее, как эта страна нашла силы справиться с Европой.-
…Япония презирает боязнь индивидуальной смерти: те военнопленные, которые вернулись после Русско-Японской войны на родину, были преданы – презрению, – эти, «не сумевшие найти времени распороть себе живот», – от них отказались их семьи.
Как известно, в шестнадцатом веке в Японию проникло христианство, которое было там запрещено: христиан узнавали просто, – подозреваемым предлагали пройти по образу богоматери со Христом, – и христиане отказывались итти по образу Христа, тогда их душили, распинали, или бросали в кратеры вулканов; к слову сказать, – о жестокости: во Владивостоке японцы, в том же двадцатом году, бросали русских коммунистов – в паровозные топки. – В морали европейских народов, несмотря на их присутствие, аморальными считались и почитаются – сыск, выслеживание, шпионаж: в Японии это не только почетно, – но там есть целая наука, называемая Синоби или Ниндзюцу[12], – наука незамеченным залезать в дома, в лагери противника, шпионить, соглядатайствовать (поэтому, в скобках, пусть каждый европеец знает, что, как бы он ни сидел на своих чемоданах, они будут просмотрены теми, кому надлежит) – и здесь порождается легенда о том, что каждый японец за границей – обязательно государственный шпион.
4. Харакири[13]
Я был в доме маршала Ноги, в том доме, где он вместе с женою сделал себе харакири, – в том доме, около которого теперь храм маршала Ноги. Этот дом теперь – достояние музеев, – храм около дома – достояние молящихся, – Ноги – национальный герой. Имя Ноги известно в России, ибо это один из маршалов, побивших Россию. – Таинственная, непонятная история! – перечитайте Гончарова. Маленькая страна, населенная смешными людьми с веерами, живущими в домах без столов и стен, поедающими рис и кузнечиков палочками, отождествляющими душу мужчины с цветком вишни, – страна, которая на глаз европейца всей и своими красивостями кажется театральной декорацией, да еще такой, которую видишь сквозь бинокль, приставленный к глазам той стороной, которая уменьшает. У Японии была фантастичнейшая эпоха, когда с начала семнадцатого века на два с половиной столетья до средины девятнадцатого – Япония заперлась для внешнего мира. В те столетья, когда Земной Шар пошел колесить океанами, Япония жила при двух монархах, при бессильных и божественных микадо и при всесильных и земных сегунах Токугава, запертая на своих островах, консервируя свои тысячелетья, свой феодализм, свои храмы и своих самураев. Все это было семьдесят лет тому назад, когда американский коммодор Перри пушками, а русский адмирал Путятин страхом своей эскадры (с Путятиным был и Гончаров) впервые «отперли» для мира Японию. Эпоха затворничества называется Эпохой Токугавы, – эпоха выхода в мир называется эпохой Мэйдзи. Императором Муцухито был уничтожен сьогунат и феодализм, была дана конституция, были построены дредноуты, были побиты мы. Эту эпоху японцы называют – эпохой реставрации, – в плане западно-европейских понятий ее следует считать революционной эпохой. Одним из ближайших сподвижников микадо был маршал Ноги. В дни, когда умер император Муцухито, переименовавшись после смерти в Мэйдзи, накануне похорон, – маршал Ноги совместно со своей женой сделал себе харакири, это было в 1912 году. – Утром в тот день, вышел со своего Акасака, Хинокитьо, року бантьо (мой токийский адрес), я пошел на выставку флагов, бестолковую, по-моему, выставку, ибо – какой интерес смотреть бумажные флаги всех национальностей мира, которые я помню еще с детских рождественских елок –?! – Обратно я проходил мимо парка и переулочка, ведущего в парк, так же, как у нас на Пречистенках в особняки. Я пошел туда. Там стоит небольшой домик, по-нашему вроде тех, где по уездам живут земские врачи и агрономы. Там вокруг дома проложена галлерейка, откуда видна внутренность дома. На взгляд европейца – это пустой дом: ни одного стола ни одного стула, пол покрыт татами (циновками), какэмоно на стене, туалетный столик в комнате жены, такой, перед которым надо одеваться, сидя на полу, – письменный стол маршала, такой, за которым надо писать, сидя на полу, – и все, больше ничего. В угловой комнате указаны места, где сидел маршал и его жена в момент, когда они сделали себе харакири. Там в углу трубкой свернуты циновки, залитые кровью маршала и его жены. Они перед смертью сидели на полу посреди комнаты, около хибати. – Маршал и его жена перед смертью написали танки. Быль жизни маршала Ноги и его смерть – суть экстракт понятий японского парода о чести и правильности жизни, – маршал Ноги – национальный герой, патриот и гражданин своей родины. Обстановка его дома, тот быт, в котором он жил, – до аскетизма просты: и до аскетизма проста его смерть, ставшая над смертью. Вокруг дома маршала Ноги растут тенистые деревья, те деревья, которые дают покой нервам, – вишневые деревья (они в Японии величиной с березу), цвет которых есть символ души мужчины: вишневые цветы в Японии делают себе харакири, то-есть особым таким ножом разрезывают себе живот… Я ушел из дома Ноги, из парка, где приютился храм его имени, – малость обалделым.
Все это было утром. К часу приехал профессор Нобори-сан[14], и мы поехали на могилы сорока семи самураев. Там, опять под деревьями, стоят камни могил, сорок семь камней. Там бьет из земли ключ, в котором они обмывали отрубленную голову того, из-за которого эти сорок семь «ронинов» сделали себе харакири. Там есть музеек, где помещены остатки одежды этих самураев (у японцев ко всему музей и выставка, в этой стране мертвецов и почитания умерших). Там у могил я не смог долго быть, у меня стала кружиться голова от дыма сандаловых курений, тлеющих перед каждой могилой, от этого синего дыма, которым очень пахнет Япония и от которого следует – на мой нос – задыхаться. Начало этого исторического эпизода с сорока семью самураями мне неизвестно. Середина и конец этого эпизода таковы. Сорок семь самураев поклялись отомстить за своего даймйо, обиженного приближенным сьогуна, при чем их даймйо впал в немилость сьогуна, или что-то в этом роде. Двадцать один месяц эти сорок семь человек искали случая убить обидчика их барина, нашли, убили, – и не нашли нужным об этом скрывать, собрались вместе, на будущей своей могиле, оповестили о своих делах, сдались на милость сьогуна и – все вместе, два месяца спустя, одновременно сделали себе харакири. Теперь они обожествлены. Их смерть – сюжет самурайских гордостей, романов, поэм, драм, кино. Около могил сорока семи самураев – маленькая ярмарчишка. Я там накупил лубков, изданных в память этих обожествленных людей, ставших в понятии национального геройства в ряд с маршалом Ноги.
