Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Рыжов покраснел, и ямочки на щеках у него стали глубже. Аким Морев будто заглянул ему в душу и разгадал его всего: да, именно так, Рыжов всегда поклонялся креслу. Но не признаться же в этом… И глаза у редактора забегали, как у самовлюбленного, но не знающего урока студента.
На этом тогда закончился разговор, и Рыжов полностью был согласен с секретарем обкома. А вот теперь секретарь горкома Сухожилин жужжит свое. Оборвать? А вдруг он «войдет в силу»? Как поступить? Согласиться с Сухожилиным — значит отвергнуть то, что говорил Акиму Мореву. Не согласиться — значит нажить в лице Сухожилина недруга… А как раз этого и стремился Рыжов избегать. У него был свой девиз: «Все — мои друзья, я — всем друг». И он пустил в ход свой излюбленный прием: промолчал, но крепким пожатием локтя дал понять Сухожилину, что с доводами его вполне согласен.
— Спешу, спешу, — пожав локоть, заговорил Рыжов. — Газета. Сами знаете, редактор — что шофер: то на тебя налетят, то ты налетишь.
— Поострее… поострее вопросы ставьте, — напутственно, с полным сознанием своей правоты посоветовал Сухожилин.
— Да. Конечно! Самые острые вопросы будут выпячены на страницах нашей газеты, — подтвердил Рыжов, понимая, о чем говорит Сухожилин, и в то же время отвечая ему резиновой фразой; к ней, в случае чего, тоже нельзя будет придраться: газете положено ставить вопросы остро.
Расставшись с Рыжовым, вскинув остренький носик и поблескивая стеклышками пенсне, Сухожилин направился к тем, кого народ называл «обмылышками». Он знал, что все они заражены «былым» и убеждены, что их отстранили от руководящих постов по «личным счетам», и каждый из них считал Акима Морева «мелким интриганом», «карьеристом». Но главное, они ненавидели друг друга, однако порою собирались в одну стайку, как собираются волки.
Сухожилин знал их, особенно Коровенко, и в душе называл шантрапой, как, между прочим, и они называли его.
Но сейчас, увидав Сухожилина, они окружили его; так поклонницы окружают знаменитого актера по выходе из театра, где он был принят публикой на бис. «Обмылышки» заглядывали в глаза Сухожилину, семенили ногами, стараясь очутиться впереди, выкрикивали:
— Здравствуйте, Гаврил Гаврилович!
— Как ваше здоровье, Гаврил Гаврилович?
— Ну, чего спрашивать? Вид чудесный. Цветет.
Он знал цену всем этим восклицаниям. Однако не подал и виду: раскланялся и сказал:
— Не время. Не время говорить о здоровье. Партия поставила перед нами величайшие задачи, начертала величайшую перспективу… и мы обязаны все свои силы положить на выполнение этих задач, во имя этих перспектив…
И все кивали, восклицая:
— Как это верно!
— До чего современно!
— Всегда приятно слышать хорошие слова.
Сухожилин, делая вид, что пропускает похвалу мимо ушей, продолжал:
— Активность. Активности от нас требует партия. Самой ярой активности, — и направился в партер, уверенный, что все поддакивающие войдут вместе с ним, и тогда сторонники Морева наглядно убедятся, что он, Гаврил Гаврилович, не одинок, что около него вот какие генералы…
Но едва Сухожилин переступил порог, как «генералы» тихонько, словно комары от дыма, отлетели от него, и в партер он вошел один.
«Трусишки», — мелькнуло у него, однако, гордо неся голову, он прошел в первые ряды и сел, чтобы «быть вместе с народом».
5Все на этом пленуме было необычно: горели хрустальные люстры, светились возбужденные лица, да и говор больше отдавал сочной деревней, в нем так и покатывалось волжское «о». Необычно было и то, что доклад делал не член бюро обкома, а секретарь Нижнедонского райкома агроном Астафьев.
Бюро обкома хотя и посоветовало райкомам, чтобы не редактировали речи желающих выступить на расширенном пленуме, однако доклад Астафьева был основательно отредактирован членами бюро обкома. Один, прочитав доклад, указал на «местечко»: «Таким языком нам с народом говорить не к лицу», — и внес свое — «к лицу». Другой «натыкал цифровых данных», третий (Сухожилин) — внес сорок две цитаты из классиков марксизма (кто посмеет возразить?), Опарин — о роли облисполкома «в созидании колхозного строя». Пятый… Ох, пятый — Мордвинов. Шестой… Потом седьмой… и жизнеутверждающий, человечный доклад Астафьева превратился в то, что называется шаблоном.
Когда новый вариант доклада был прочитан на бюро, Астафьев чуть не закричал:
— Шкуру с моего доклада спустили!
Аким Морев резко обрушился на новый вариант доклада. В заключение он сказал:
— Появился на свет хороший, здоровый, многообещающий ребенок, а мы его взяли, да и задушили припарками и пластырями.
Но на заседании присутствовал прибывший специально на пленум представитель из Москвы. Педант, любитель «точной буквы», он поддержал новый вариант доклада, и, к сожалению, с представителем все согласились, в том числе, по каким-то дипломатическим соображениям, согласился и Аким Морев.
После заседания он спросил ссутулившегося Астафьева:
— Что? Душу из доклада выколотили? А вы вот что — начало доклада… у вас память как?
— Пока не жалуюсь.
— Начало прочитайте, а потом, улучив момент, по памяти излагайте свой собственный вариант.
Астафьев рассутулился, но тут же спохватился:
— Это же скандал… нарушение дисциплины. Сухожилин в меня так вцепится — не отдерешь.
— Ему, возможно, и цепляться не придется. Ничего. А если что, вдвоем отвечать будем…
Когда Астафьев вышел на трибуну, ему дружно поаплодировали, зная его как передового агронома, к советам которого многие из участников пленума внимательно прислушивались. Но вот он, «спотыкаясь», путаясь во фразах, с неохотой прочитал вступительную часть доклада, и лица у колхозников скучно вытянулись.
«Что же это, в самом деле, наш Иван Яковлевич жвачку жует? «Социалистическое земледелие, устойчивость социального строя, индустриализация, коллективизация». Да мы все это и без него знаем, — мысленно проворчал Иннокентий Жук и вдруг затосковал по своим делам в колхозе. — Зря, видно, я сюда примчался. Лучше бы «захворать».
Приблизительно это же подумали и остальные участники пленума, потому многие уже начали перешептываться, перемигиваться, делать знаки, договариваясь куда-то удрать, и кто-то с галерки даже проговорил громко:
— Ох! Опять изжога!
Это вызвало легкий смех.
Астафьев отодвинул от себя напечатанный доклад, глянул в зал и, облегченно вздохнув, произнес:
— Я не умею внятно читать, — это, конечно, он сказал преднамеренно, чтобы потом оправдаться перед членами бюро. — Да и попроще надо, — и стал излагать своими словами мысли о состоянии сельского хозяйства в области.
— Понятно, — говорил он, — лакировать, другими словами, подкрашивать нашу жизнь — вредно, но не менее вредно мазать ее грязью. Надо видеть положительное, ведущее. Без этого не устранишь вредное. До постановления весеннего, или, как в деревне говорят, колхозного, Пленума Центрального Комитета партии во многих колхозах нашей области положение было больше чем плачевное. До какого состояния довели иных колхозников? Что на них, то и есть, а в хатах хоть шаром покати.
Аким Морев ярко вспомнил все, что видел в колхозе «Партизан»: прорванную плотину, благодатную землю в долине, заросшую полынью, крапивой, оскудевшие избы, пустоту в доме крестной Астафьева.
Астафьев продолжал:
— Решения весеннего Пленума, продиктованные жизнью, открыли перед нами путь к основной перестройке деревни на новых началах. Значит, теперь дело за нами. Во-первых, мы должны прекратить относиться к земле, как империалисты относятся к колониям: дерут с колоний семь шкур и взамен ничего не дают.
Правильно сказал докладчик. Правильно, дорогой ты наш Иван Яковлевич. Что и говорить — дерем с земли семь шкур, а взамен — словеса. Так кто же виновник тут? Давай, выставляй его перед нами… И зал заволновался.
Все ждали, что сейчас по требованию участников пленума Астафьев «за ушко да на солнышко» выведет виновников, имярек. В самом деле, кто? Давай сюда, невзирая на лица. Ведь дело-то идет о жизни миллионов. Тут жалость, прощение — вредны.
— Требуете и ждете, я вам скажу, что виновники тот-то и тот-то?
В зале наступила такая ожидающая тишина, что было слышно, как доска трибуны под руками Астафьева скрипнула, а лица у слушателей напряглись: у иных участников пленума на висках вздулись жилы.
Да. Ждем — скажи, докладчик!
И Астафьев сказал:
— Немало было в руководстве колхозов невежд, пропойц и рвачей. Но ведь ныне обком партии в полном согласии с народом отстранил их от руководства… И воз с места тронулся. Но что-то все-таки тормозит! — Астафьев чуточку запнулся и даже побледнел: то, что он намеревался сейчас сказать, членами бюро обкома было выскоблено из первоначального доклада.
