Александр Грачев - Первая просека
— Ясно, — кивнул Захар и полез за бумажником. — Вот, прочитайте. — Он подал Прозорову конверт.
Прозоров в недоумении взял конверт, прочитал адрес, спокойно вытащил листок. Захар исподлобья наблюдал за его пальцами с чистыми, блестящими ногтями. Вот они стали нервно перебирать листок, как бы прощупывая его.
— Что за гадость! — пробормотал Прозоров. — Это же низкая подлость! — Он поднял ясные синие глаза на Захара. На его скулах загорелся румянец. — Кто такая Юркова? — спросил он.
— Проверяли, фамилия, кажется, вымышленная, — с хрипотцой в голосе произнес Захар.
— Выходит, анонимка?
— По-моему, да.
— Стоп-стоп-стоп! — Прозоров торопливо стал перебирать бумаги на столе, взял какой-то лист с напечатанным текстом и положил рядом с письмом. — Видите?
— Что такое? — Захар перегнулся через стол, прочитал на верху бланка: «Начальнику строительства объединенного управления». — Не понимаю…
— Шрифт одинаковый, видите? — Прозоров постукал пальцем по письму.
— Что вы этим хотите сказать? — спросил Захар.
— На нашей машинке отпечатана эта анонимка, — пояснил Прозоров. — И я, кажется, знаю, кто это писал, — растягивая слова, добавил он. — Посидите минутку, Захар Илларионович! Я сейчас.
Он торопливо вышел, но скоро вернулся.
— Все ясно, автор анонимки здесь, в стенах этого здания.
— Вы уверены? — спросил Захар с недоверием.
— Почти. Понимаете, в чем дело, — стал пояснять Прозоров, усевшись на свое место. — С месяц назад Елена Андреевна, наша машинистка, пришла ко мне и сказала, что Липский просит не закрывать машинку после работы, будет печатать статью в «Ударник Комсомольска». Начальника управления как раз не было в конторе, и мне пришлось вместо него дать это разрешение. Теперь смотрите, дата на конверте, — он показал почтовую печать Комсомольска, — пятого сентября, дата отправления. А печатал он четвертого сентября, я запомнил этот день потому, что выдавали зарплату. Статьи в газете до сих пор не появилось. Сейчас мы уточним. — Он взялся за телефонную трубку, попросил редакцию.
Ответ был скорый: «Нет, в сентябре он ничего не присылал», — Липского, как автора, хорошо знали в редакции.
— Вот видите, — пояснил Прозоров, — никакой статьи не было. Сейчас мы вызовем его самого.
Он снова взялся за телефонную трубку, попросил зайти старшего инженера Липского. Положив трубку, продолжал:
— А все дело вот в чем. В конце августа по докладной Анастасии Дмитриевны и по моему ходатайству ему был объявлен строгий выговор за умышленное нарушение технических правил. А натуру Липского вы, кажется, хорошо знаете.
В это время в дверь постучали. Вошел Липский, как всегда, щегольски одетый, в скрипучих новеньких туфлях.
— Я вас слушаю, Игорь Платонович, — мягко сказал он и мельком в сторону Захара: — Здравствуйте, Жернаков.
Прозоров мрачно указал ему на стул, спросил подчеркнуто спокойно:
— Вы, кажется, писали статью для нашей газеты в первых числах сентября, так?
Захар исподлобья наблюдал за холеным лицом Липского, ловил каждую тень.
— Да, писал, то есть не для местной, а для «Строительной индустрии», — с запинкой сказал тот. А вокруг глаз и носа — синева.
Захар видел, как почти мгновенно проступила она у Липского на лице.
— Познакомьтесь, она? — Прозоров подал Липскому листок письма.
Тень страха скользнула по лицу инженера, рука заметно дрогнула. А потом стали пунцовыми уши. Долго держал он перед глазами лист, видимо не читая его, а что-то обдумывая. Наконец коротко сказал:
— Ничего не понимаю!
— Зато мне все понятно. — Прозоров встал, нервно прошелся по кабинету, засунув руки в карманы. — Вы — мерзавец! — Он переставал владеть собой. — В сотый раз я убеждаюсь: вы — мерзавец! — И вдруг рванулся к Липскому.
Звонкий звук пощечины раздался в кабинете.
— За что?! — Липский вскочил, румянец залил ему щеку. — Я буду жаловаться, какое вы имеете право…
Заплакала Наташка.
— Прежде чем вы пожалуетесь, я поставлю о вас вопрос на собрании коллектива, — с дрожью в голосе ответил Прозоров. — Сколько подлостей наделали вы? Оклеветали Клавдию, говорили мне сотни гадостей о хороших людях…
Без стука вошла Настенька — услышала плач Наташки.
— И вот теперь докатились до такой неслыханной подлости, — продолжал Прозоров, кивнув Настеньке.
— Игорь Платонович, послушайте меня…
Удивительный тип этот Липский. В голосе нет даже тени оскорбленного самолюбия.
— Вон отсюда! — крикнул Прозоров. — Не желаю больше видеть подлеца!
— Хорошо! — вдруг взъярился и Липский. — Я вам отомщу!
С этими словами он выскочил из кабинета, громко хлопнув дверью.
С минуту стояла гнетущая тишина, только всхлипывала Наташка.
— Игорь Платонович, — нерешительно спросил Захар, — может, это действительно не он?
— Вы его не знаете, Захар Илларионович, — успокаиваясь и садясь на свое место, ответил Прозоров. — Моя интуиция никогда меня не обманывала. К тому же налицо все данные.
— Но нет доказательств, — мягко возразил Захар.
— Будут и доказательства. Сегодня дам телеграмму в «Социалистическую индустрию» с запросом о статье. Попомните мое слово — никакой статьи и там не было.
— Что здесь произошло? — спросила Настенька, улучив удобную минуту.
— Найден автор анонимки, — уже совсем спокойным голосом ответил Прозоров.
— Неужели Липский?
И снова в кабинете воцарилась тишина. Тишина после грозы — облегчающая, успокаивающая.
— Извините меня, Игорь Платонович, — сказал Захар, вставая. — Вот сколько неприятностей я вам доставил!
— Вам нечего передо мной извиняться, дружище Захар. Вы правильно поступили, что не затаили все это в себе, не мучались подозрениями. Не скрою, я был влюблен в Анастасию Дмитриевну, даже однажды сказал ей о своей любви, но все это давно прошло. Теперь у меня, как вы знаете, своя семья, которой я дорожу так же, как и вы своей. Больше вам скажу — я всегда с чувством благоговения и доброй зависти смотрел на вас и, если хотите, учился той искренности и непосредственности, которой отличаются ваши семейные отношения.
Они расстались добрыми друзьями.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Ставорский уже разобрал постель и снял гимнастерку, когда в комнату постучали. Вошла Уланская в халате до пят, перетянутом в талии.
— Я к тебе на минуту, Харитон! — Она приложила палец к губам и заговорила шепотом: — Ниша под фундаментом готова — в люке теплотрассы у южного угла… Но больше двух дней не может оставаться. Либо в эти два дня, либо отложить операцию. Риск недопустим.
— Та-ак… — Ставорский сунул ладони под лямки подтяжек, побарабанил пальцами по груди. — Еще что?
— Все. Только это. И дай утюг, чтобы не с пустыми руками возвращаться.
Уланская ушла, а Ставорский зашагал по комнате. Сонливость сразу исчезла. Мысль работала ясно и четко. Кому поручить? Надежнее, разумеется, Рогульник, у него за плечами приличный опыт. Но без подводы не обойтись, а боец военизированной охраны на подводе, безусловно, вызовет неизбежный вопрос: зачем приезжал? Остается только Пригницын!
Пригницын… С некоторых пор Ставорский стал опасаться разбитного цыганенка, самого безупречного исполнителя его воли. Полудикое существо, звереныш, выросший в бродяжьем таборе, Колька уже в семнадцать лет попался на воровстве и был судим. Через год они с Рогульником бежали из заключения и перекочевали на Дальний Восток. Кулацкий сынок и цыганенок — они находили общий язык в любом «деле»: воровали, переторговывали, попрошайничали. Пронюхали, что можно сбежать за границу, и скоро очутились в Маньчжурии. Полгода проболтались в Харбине — до прихода туда японцев. Однажды на улице их остановил господин в штатском, но с явной офицерской выправкой и спросил по-русски, кто они и чем занимаются. Внимательно выслушав, сказал:
— У меня есть для вас, господа, хороший заработок. А для начала я приглашаю вас в бар.
Так они оказались на службе в торговой фирме. Спустя два месяца, на провесни, в одну ненастную ночь их перебросили через границу с заданием разыскать Ставорского и поступить в его распоряжение.
Пригницыну очень нравилась такая жизнь. Существо без роду и племени, он делал все бездумно, бесшабашно, с цыганской лихостью. Влекомый бурным потоком жизни, он жил одним днем и руководствовался скорее инстинктом, нежели сознанием.
Но Ставорский обнаружил в нем и такие качества, как цепкую память, способность на лету схватывать мысль, напористость и вместе с тем рабскую покорность воле сильного, идущую, должно быть, еще от обычаев цыганского табора. И еще: Пригницын умел все делать артистически. В этом отношении он выгодно отличался от Рогульника — тугодума, по-звериному замкнутого и угрюмого.
