Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
— А ты сам знаешь как! — спокойно пожал плечами Светличный. — Ты сам на совещании курс наметил.
Он говорил теперь не как подчиненный с руководителем, а как товарищ с товарищем.
Но Абросимов остался начальником.
— Курс! Курс! — с злым хохотком подхватил он. — Вот вы и обрадовались и плететесь по курсу. А мне не курс надо было взять, а... дубину! И шкуру, шкуру с вас, подлецов, спустить!
Светличный невольно улыбнулся, но Виктор не заметил этого: он снова метался по комнате. И все, что переполняло его в эти тошнотно-тоскливые дни и — невысказанное — мутило и мучало, — сейчас поднималось и с раздражением и болью выплескивалось, выхаркивалось им, словно он не говорил, а исходил желчью и кровью. А облегчения не было.
— Горовой тоже скоро чистеньким станет! Даст свои сто и сложит ручки на брюхе. Все вы такие! А я... Я! Я! Я один грязный. Я один виноват. Меня одного в газетах бьют. И вам всем на мою честь плевать! Что мне в твоем успехе? Тебе — слава, а мне — новый укор. Почему, мол, остальные мои шахты так не могут? Я один за все в ответе. Один! Один! Один!.. — и, выкрикивая это, он продолжал бегать по кабинету.
«Я! Я! Мои шахты! Моя честь! — поморщился Светличный, будто попало ему на зуб что-то несъедобное — неприятное и кислое. — Не те слова. Не те...».
Но он продолжал молчать. Оскорблять товарища не хотел, а чем успокоить — не знал.
И это молчание еще пуще обидело Виктора. Оно показалось равнодушием.
— Э! — с горечью махнул он, наконец, рукой. — И что я в самом-то деле распинаюсь перед тобой? Сытый голодного не разумеет. Только вот что я тебе скажу, Федор: рано ты в кулаки записался. Рано мещанином стал. Рано!
Светличный удивленно вскинул на него глаза.
— Постой, постой... — растерялся он. — Да ты о чем? Не понимаю я... — Он действительно не понимал ни обиды товарища, ни его туманных, неожиданных обвинений.
— Ах, не понимаешь? Моя шахта с краю — ничего не знаю? Сам сыт — до других дела нет? Ну, как же не мещанин? — И Виктор захохотал каким-то деланным, деревянным смехом.
— Нет, ты объяснись, пожалуйста! — сдвигая лохматые брови, попросил Светличный. — Ругаться будем потом.
Странно складывалась их беседа в этот день удачи на «Крутой Марии» — удачи, которая радовала обоих и вот приводила к ссоре.
— Ты объяснись! — сдерживаясь, но уже темнея лицом, тихо потребовал Федор.
— Изволь!
Они стояли друг против друга: товарищи? враги? Или просто начальник и подчиненный? Они сшиблись я этом споре не из-за денег, не из-за бабы, не из-за теплого местечка на службе, даже не из-за взглядов на жизнь; они оба были люди одной веры, члены одной партии, и оба хотели только одного: дать больше угля и не себе — родине. Но уже говорили они на разных языках, друг друга не понимая, и им суждено было после этого разговора разойтись надолго, может быть навсегда.
— Изволь! — резко повторил Абросимов и властным жестом указал Светличному на стул. Тот сел. Сел и Виктор. Разговор начался.
— Ты сброс прошел?
— Ну?
— Что тебя еще жмет?
— Больше ничего.
— Значит, можешь уголь давать?
— Я и даю.
— Сколько? — вскричал Виктор и нетерпеливо пристукнул кулаком по столу.
— Сколько план требует, — спокойно ответил Светличный. — Мы в плановом государстве живем.
— А-а! План! Вот ты какое словцо вытащил! — точно обрадовавшись находке, воскликнул Абросимов и хитро прищурился. — А ведь я уж слыхивал это словечко когда-то, здесь, в этом же кабинете! Помнишь? Дед от нас этим словом оборонялся. Помнишь? — зло торжествуя, спросил он.
— Помню.
— А мы словца-то не убоялись да к чертовой бабушке и опрокинули вверх тормашками весь старый план и старые нормы! Было это? Ну, говори — было?
— Было! — невольно улыбнулся Светличный.
— Было! — повторил Виктор с волнением. И нм обоим вдруг стало тепло от этого воспоминания. Было, да, это было — дни молодой отваги, беспечного задора, горения без корысти и оглядки...
— Вот я и говорю, — отходчиво, уже другим, добрым голосом и с доброю же улыбкой сказал Виктор, — что рано ты, Федя, в Деды записался! Ведь я чего от тебя хочу? — прибавил он, придвигаясь ближе и заглядывая другу в глаза. — Одного хочу! Дай больше плана! Выручи! Помоги мне вытащить остальные шахты! Помоги сманеврировать! — Теперь он готов был просить, а не требовать, взывать к дружбе, к воспоминаниям. — Только дай больше угля, друже!
Но Светличный, казалось, не тронулся ни воспоминаниями, ни смирением товарища.
— За счет чего? — сухо спросил он голосом не горняка, а бухгалтера, как с новой обидой отметил про себя Виктор. Но прямолинейному Светличному всегда недоставало чуткости. Став старше — он снисходительнее не стал. При всех его отличных качествах доброго товарища, в нем оставалось нечто сектантское: он был, как и прежде, беспощаден и нетерпим, ничего не прощал ни себе, ни людям, этакий комсомольский Савонарола, с рано поседевшей, лохматой, не покорной гребенке головой.
Глядя бесстрашными, темными глазами прямо в лицо Виктора, он стал сурово его отчитывать.
— Ты не зря напомнил о Деде, Виктор, — сказал он. — Вспомню и я. С чем ты пришел тогда к Деду, чем его опрокинул? Ты пришел к нему с новым, революционным методом труда, со стахановским методом, и именно этим, а не криком, не руганью опрокинул его, и старый план, и старые нормы. А с чем ты пришел ко мне? Где твой новый, революционный метод? Давай! Я — жду. Опрокидывай меня!
— Да ты что — шутишь, издеваешься? — даже побагровел от ярости Абросимов, сразу вспомнивший, что худой ли, хороший, но он, а не Федор тут начальник.
— Нет, не шучу. Я — жду, — бесстрастно ответил Светличный, продолжая глядеть на начальника-друга своими строгими, немигающими глазами. — Давай! Давай свой новый, революционный метод труда! Давай новую машину, которая заменила бы устаревший отбойный молоток и дала бы более высокую производительность. Давай новую систему крепления, проходки, откатки... Одним словом, давай новое, новаторское, и тогда — требуй! И бей меня, как бил Деда. А без этого, — брезгливо махнул он рукою, — все твои требования — чепуха. Авантюра. Ребячья игра. А мы не мальчишки, — нам государство шахты доверило.
Светличный никогда не обладал искусством выбирать слова... поаккуратнее. Именно этих двух слов — «авантюра» и «мальчишки» — и не надо было говорить Виктору. После этих слов никакая добрая беседа уже состояться не могла.
Оскорбленный Виктор круто поднялся на ноги. Он уже не слышал, что говорил ему Светличный. Он уже ничего не понимал. «А! Авантюра! Вот вы как! — в атом «вы» объединяя всех — и Светличного, и Горового, и почему-то даже Андрея, горячечно думал он. — Вот вы теперь каким словцом стращаете!.. Да я-то не и а пугливых!.. А что как «авантюра» да удастся? А? Что вы тогда-то?.. Трусы! Трусы! Жалкие душонки!» — ив ату минуту он вдруг и окончательно решил для себя, что рискнет, пойдет на маневры. Всем назло пойдет! И победит! И пристыдит критиканов! Всех пристыдит. Всех поставит на колени.
Странно, что не набросился сейчас он на Светличного с бранью и угрозами! Странно, что сдержался. Его трясло. Его всего корежило, как в лихоманке. А он только скривился и презрительно бросил Светличному в лицо:
— Спокойной жизни хочешь, Федька?
— Со спокойной совестью жить хочу! — пожав плечами, возразил Светличный.
— Ну, живи! Жирей! — и, не попрощавшись, руки не подав, выбежал из конторы.
Светличный его провожать не пошел.
«Победить! Победить! Любой ценой победить! — только одно это слово, как заклинание, как молитву, и твердил Виктор, трясясь в машине. Победить, а там... победителей не судят!»
Но в тресте Виктора ждал еще один неприятный разговор. Прибежал встревоженный Петр Фомич и сразу же кинулся к управляющему:
— Виктор Федорович! Да что же это Посвитный творит!
— А что? — отрывисто спросил Абросимов.
— Я только что был у него. Помилуйте, — за весь день ни единой вагонетки породы на-гора!
— А что ж он на-гора выдаст?
— Как что? — даже опешил главный инженер. — Уголь!
— Ну, и что ж в том худого, что человек уголь дает? — попробовал отшутиться Виктор, хотя сердце его сжалось новой тревогой: вот и еще один противник! Да что они, сговорились, что ли, сегодня?
— То есть как — что в том худого? — обиделся Петр Фомич. — Не мне ж вас учить... Даже странно! Вы сами — инженер... Должны же понимать...
— И понимаю, понимаю! — устало отмахнулся Виктор. — Завтра же и разберемся.
Он чувствовал, как вновь находит, накатывает на него, словно туча, тупое, остервенелое бешенство, желание рвать и метать, ломать и крушить... Он уже устал бороться с этим! Пощадите его! Он не хочет сейчас ни рвать, ни метать — не дразнитесь же и вы, не искушайте! Оставьте его в покое, старики. Завтра, завтра...
— Завтра, завтра... — бессознательно повторил он.
— Обязательно надо разобраться, — проворчал все еще не успокоившийся главный инженер. — И чем скорей, тем лучше. Мой долг — честно предупредить.
